Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Лиза села рядом на дно кузова на мокрое сено. Она прикрывала Тоне спину своим плащом, а Тоня все повертывалась и глядела на провожающих.

— Что ты? — спросила Лиза.

— Да так, вообще… — отвечала Тоня, стараясь улыбнуться.

Машины двинулись, скоро выкатились из-под тучи и быстро побежали по огромной степи под солнцем.

На широкой песчаной площади у ремзавода три дня стояла латвийская автоколонна — ждали тех, кто подъезжал из дальних колхозов. Шоферы отдыхали. Утром, заполнив кафе, они завтракали и пили пиво. Многие засиживались до обеда, обедали и снова пили пиво. Потом ужинали. Высокие, молчаливые люди, они не шумели, не бузили — пили пиво и курили. Только раза два спели одну и ту же красивую протяжную нерусскую песню. Два дня горожане никуда не могли попасть — ни в кино, ни в баню, ни в кафе, ни в тир в парке, но никто не обижался. Встречали шоферов хорошо. Всюду латыши, латыши, но среди них ни одного из тех, с которыми Тоня работала. Не было и Юрки.

Он появился только к вечеру третьего дня — в красной клетчатой рубашке и кожаной короткой куртке, подстриженный, выбритый. Сердце у Тони колотилось и проваливалось. Она стояла с подносом в руках, с четырьмя гороховыми супами и даже не могла сразу подойти. Он, подняв руку, помахал ей. Вместе с ним вошли его товарищи. Они тоже заулыбались Тоне, зашумели, но тут же их окружили, стали хлопать по плечам, и вот уже, подставив стулья, усевшись по десять человек за маленькими столами, все вместе громко говорили, смеялись и требовали пива. Юрка пил, как и все, смеялся с товарищами, но время от времени искал глазами Тоню и улыбался ей. Тоня старалась быть все время в зале.

— Ладно, подождешь! — неосторожно сказала ей буфетчица Зоя.

— Некогда ждать! — обрезала Тоня. — Там люди сидят!

— Ишь ты! Сидят! Они всегда сидят. Что-то выпендриваться ты стала много — премию, что ли, за обслуживание выколачиваешь?

— Скорей! — прямо-таки зашипела Тоня.

— Да ты что! — буфетчица опешила. — Совсем уж? — И стала рвать ленту с чеками и чиркать на ней карандашом. Касса стояла тут же, но давно не работала. — Ладно, я тебе припомню!

— Напугала! Долей-ка лучше кружки!

Уставив поднос тяжелыми кружками, Тоня легко и плавно выскользнула в зал и, увидев Юрку, тут же забыла о Зое. Десять рук протянулись над подносом, потом кружки сошлись над столом, и все загомонили:

— За Тоню! За Тоню! За Антонию!

Ночью шоферы жгли на площади костры — было холодно, а эту ночь они остались у машин — утром колонна уходила. Сидели вокруг огня и рассказывали разные истории. Городские мальчишки допоздна торчали у костров. Вера Гришанина, Сазонов, пожарник Федяев, Лиза Денисова и Тоня приходили прощаться. Вареп, сняв фуражку, поцеловал девушкам руки. Тоне первый раз в жизни целовали руку.

Прощались весело. Стояли у самого большого костра — там горели коряги, которые мальчишки наносили с берега Волги, и пакля. Все были не такие, как в деревне, не так одеты: на Вере синий плащ, голова не покрыта, на Лизе Денисовой модное светлое пальто с большими пуговицами, только у Сазонова видна из-под пальто суконная черная гимнастерка. И все-таки, собравшись вместе, они как бы снова стали сортировщицами, веяльщицами, грузчицами, бригадирами. Прощались весело, потому что, в сущности, вышла встреча, и все радовались встрече и еще не понимали, что завтра расстанутся и больше никогда, может быть, не соберутся вместе. Вспоминали Степаниду, Тамбулатовых, Клаву Копасову и Володю, конюха Фуфаева, даже Вулкана. И выходило так, что о всех можно сказать только хорошее и что все, что было в деревне, тоже было только хорошим и веселым. Вспоминали не дождь, грязь и усталость, а звездное небо, горячий запах сухого зерна, стук машин, степь.

Костры горели всю ночь. Тоня с Юркой гуляли по прилегающим к площади улочкам. Выходили на площадь и видели силуэты людей, сидящих вокруг огня, и контуры машин. Потом входили в другой переулок, шли до его конца, поворачивали и снова выходили на площадь. И всякий раз силуэтов становилось меньше, а огонь слабее.

Молчали. Только один раз Юрка сердито, как всегда, сказал:

— Три дня сотня машин стоит без дела. Ну? Правильно это? Да погоним порожняком. Хоть арбузами бы нагрузили, что ли!

Он проводил Тоню домой. Начало светать. Маленькие замшелые домишки с закрытыми ставнями спали. Они долго еще стояли у ограды, сквозь которую лезла жухлая сирень. Тоня дергала сухие, свернувшиеся листья и растирала их в ладонях. Они не поцеловались, ничего не сказали друг другу. Тоне все-таки захотелось посмотреть, как уйдет колонна, и они снова пошли вниз, к площади.

— Жалко, мало у нас было времени, — сказал Юрка и чуть усмехнулся. — Не до того, понимаешь…

Тоня не ответила. Она думала, что, наверно, даже хорошо, что все так получилось. А то сидела бы да ждала писем, как Аня. Та вон и в кино три месяца не ходила, дурища, боялась: вдруг Володя ее приедет, а она в кино. Но все-таки она чего-то ждала, намека, обещания, и расставаться не хотелось. Она почти не глядела Юрке в лицо, а только видела перед собою красные клетки его рубахи.

Стало совсем светло, они снова вышли на площадь. Костры дотлевали, у машин темнели фигуры, и то один, то другой мотор начинал фырчать и кашлять. Кто-то залил из ведра костер, и белый пар, дым и серый пепел высоко поднялись в воздух. Пахло бензиновой гарью. Юрка смотрел на все, чуть подавшись вперед. Тоня понимала, ему надо идти. Ей стало грустно, и она подумала, что завтра ее жизнь опустеет, как опустеет сейчас эта площадь.

Юрка вскинул руку, взглянул на часы.

— Двадцать шестого, — сказал он виновато. — Пора. — Он побежал к своему ЗИЛу, несколько раз оглянулся, помахал рукой.

Первые машины, выстраиваясь друг за другом, уже выходили из города.

…Там теперь, наверное, солнце, думал Сергеев, конец марта все-таки, днем припекает. Бывало, в полушубке в такие дни уже тяжело — где-то он, его черный полушубок с обгорелой полой? А самосвалы в грязи по самые стекла, а деревянные тротуары подсыхают и дымятся на солнышке. Как это пелось в старой их песенке? «А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как половицы…» Вот-вот, где мостовые скрипят, как половицы. Надо будет сойти с автобуса на Енисейской, возле второй столовой, если она там еще есть, и пройти всю улицу до конца — мимо фотографии, мимо хлебного, до самого клуба.

Он сидел во Внукове уже два часа, иркутский самолет задержали, был третий час ночи, досадно, но делать нечего, пришлось сидеть, ждать, слоняться, пить кофе, окунуться опять в аэродромное ожидание. Внуково совсем стало напоминать какую-нибудь узловую станцию, Тихорецкую или Мичуринск, вовсе стал народный транспорт — кого только нет. И дух был ночной, вокзальный, тяжелый — знакомый, родимый дух прежних странствий. Не все же вам, мистер Сергеев, по заграницам раскатывать, побывайте и на старых своих, на заветных местах.