Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Сергеев присвистнул:

— Где там! Самое скверное свойство потребностей, как известно, это то, что они растут…

— Не такое уж скверное… Ты когда приехал?

— Да сегодня, вот часов пять назад. Видишь, хожу, как по пепелищу. Ну а как ты-то, Иволга, лапочка? Как вы, ваше величество?..

Иволга! Она была Первой Девушкой, Первой Женщиной, Первой Королевой Правого берега. Она была местной мадам Рекамье, в тринадцатиметровом салоне которой собирался весь цвет Правого, вся его юная интеллигенция. Они сами сбили ей стеллаж, и она держала на нем своих поэтов — от Горация до Вознесенского. «Поэзия — соль эпохи», — говорила она и устраивала вечер одного стихотворения или двух стихотворений. У нее не было ни стола, ни стульев, все сидели и лежали на полу, кто где хотел, вернее, кто где мог. Бутылки и чашки с кофе стояли прямо на ковре. Она тоже сидела на полу, спиной к стеллажу, читала, щеки у нее разрумянивались, вырастал рядом холмик книг. Они курили, пили кофе и слушали. Она возвращала им Москву, полуночные общежития, разговоры о литературе и политике — им, уже озверевшим и тупеющим от работы, от грязи, от ругани, от проклятого мороза и ветра. Им корчило животы от голода или фантастической столовской пищи, а она жарила тонкие хлебцы и угощала их пергаментно нарезанной ленинградской колбасой, которую ей присылала мама. Они целый день видели перед собой толстых от ватных штанов, закутанных, краснолицых и горластых бетонщиц, а Иволга была изящна, модно причесана и всегда так чиста, что хотелось спросить, где это и как удается ей отмыться? И хотелось плакать или умереть, глядя на ее маленькую грудь под черным свитером, на ее туфельки тридцать четвертого размера.

Иволга понимала, что все они будут с ней до тех пор, пока она не выберет кого-то одного, и она не выбирала, словно дала обет, и любила их всех, как все они любили ее. Королева птиц, Королева саперов. Ведь все они были лейтенантами запаса, саперами, и они стали называть ее своей королевой после того, как она прочла им Киплинга. «Потому что он был инженером Инженерных Ее Величества войск с содержаньем и званьем сапера…»

Она кончила педагогический, но школу но открывали, работала штукатуром, пока ее не выбрали в комсомольские вожаки. Они сами уговаривали ее уехать, вернуться в Ленинград — она болела, не выдерживала сильных морозов, от укусов мошки у нее начиналась экзема, с полгода она плохо слышала: оглушило взрывом на карьере. Свои деньги она вечно раздавала, вносила за кого-то взносы, а ей забывали отдавать. Когда женился на какой-то дуре Сережка Коган, все в первый раз увидели, как Иволга плачет, и поняли, кого из них она любила.

— Ну как ты? Как? Значит, так и осталась на Правом, прижилась?

— Кто-то же должен был остаться…

— Ну-ну, я-то при чем? Ты все так же за правду борешься?

— Да, в масштабе восьмилетней школы.

Она всегда боролась за правду. Ее комсомольские речи были пламенны и неистовы, один заезжий дурак обозвал ее даже ревизионисткой, а Рухимович выгнал однажды из кабинета: она просила жилья для кучи молодоженов, а Рухимович отвечал ей своей коронной фразой: «Мы не градостроители, кому не нравится — скатертью дорога». В ответ на это Иволга сказала, что он узколобый бюрократ, что станции строятся для людей, а не для отчета, что восемь лет нельзя жить в палатках и бараках и тому подобное. И Рухимович показал ей на дверь.

— Что ж так, в масштабе восьмилетней? Устала копья ломать?

— Нет. Но просто зачем? Все построили, все сделали. Был на плотине, видел?

— Ну как же! — Сергеев вдруг понял, что весь день, все эти несколько часов не уходила у него из памяти плотина. — Какая стоит, собака, а?

— Ну вот. Так что мы свое дело сделали. — Она невесело усмехнулась. Потом сняла очки, глядела прищуренными, милыми, совсем взрослыми глазами, усталыми глазами учительницы.

— Ивка, а помнишь?..

— Ну вот сразу «а помнишь»! Я все помню… Чего мы стоим? Тебе куда, Сергеев? А то мне нужно за хлебом, пока на обед булочная не закрылась. Проводишь?

— Ну! Я же вольный казак. Давай свои тетрадки…

Они снова повернули на Енисейскую, зашли в булочную, с Иволгой почти каждый здоровался. На ходу она рассказывала новости: кто уехал, кто остался, у кого кто родился, кто женился, кто развелся.

— Саперов почти не осталось. И вообще инженеров — раз-два и обчелся. Из интеллигенции только врачей десятка два да мы, шкрабы грешные. Да и то, если правду сказать, все по норкам своим сидим. Я Рафика уже месяца два не видела, если не больше, они ведь теперь на комбинате все. А комбинат, между прочим, тоже обещают к Первому мая сдать… И Вальку, не помню, когда видела, он совсем погряз в своем семействе, на машину деньги копит…

— Ну а ты сама-то? Кто-то говорил, что замуж вышла, дочку родила?

— Сына. Два года сыну. Он у мамы сейчас в Ленинграде… А мужа… мужа больше нет, так получилось…

— А я в прошлом году встретил Сережу Когана в Латвии, мы там новую станцию…

— Я знаю. Он был тут проездом под Новый год. Два дня, вот вроде тебя… Ну что, зайдешь? Правда, ко мне сейчас ученик придет, и ералаш там у меня…

Они подошли к знакомому подъезду. Одна половинка двери была оторвана. Иволга жила все в том же доме, в той же, видимо, комнате, на втором этаже.

— Ладно, я не пойду. Мы, может, вечерком. Я найду ребят, и мы завалимся, идет?

— Ну, заваливайтесь.

Ей не хотелось от него уходить. Он, наверное, сейчас счастливый и легкий. А она устала. Одна. Смотрит умными, увеличенными стеклами очков глазами. Толстенькая. В платке. Усмехается. А какою казалась прекрасной.

— Ну ты что? Иволга? Что ты, старушка, грустная? — Сергеев взял Иволгу за руку в белой варежке.

Она подняла лицо, посмотрела вверх, на небо. Потом опять на Сергеева.

— Да ну что ты, Андрюшка! Я ничего. Все о’кэй!.. — Она отняла руку. — Так вы заваливайтесь. А то я знаю эти обещания…

Черт, неужели никто к ней не ходит? Вот дожили.

— Железно, ваше величество! — Сергеев пошло, бодренько подмигнул и пошел.

— Шапку надень, пижон! — крикнула Иволга вслед. — Не май тебе!

И снова вышел Сергеев на Енисейскую, снова двинулся куда глаза глядят, миновал свой дом, свои окна в первом этаже, где висели чужие занавески, а на подоконнике спала на солнышке кошка. Хотел зайти, постучаться, узнать, кто живет, но как-то неловко: чего вдруг вопрусь?

Еще через полчаса он вышел к старенькому стадиону. Стадион показался совсем крошечным. На месте клуба действительно было голое место, занесенное грязными сугробами. По сугробам — следы детских лыж. Много раз за четыре года он вспоминал почему-то именно клуб, представлял себе, как приедет и постоит здесь. Много раз вспоминали они с Риткой, как играла она «Бесприданницу». И вот нате вам — пусто, нет ничего. Все течет, все изменяется.