Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

— Брось! От себя, как говорят, не уедешь. Я очень хорошо сегодня понял, честное слово, что повторить нельзя ничего. Понимаешь? Можно только сначала, но совсем по-другому…

Они разговаривали, как глухие. Как будто Греков исповедовался себе самому, а Сергеев тоже себе самому. Но потом Сергеев понял, о чем говорит Валентин, и стал поддакивать: да, дескать, в самом деле, если еще можешь, уезжай. Вместо того чтобы детей рожать и на машину копить, соберись и уезжай. А то еще лет пять — и сам себя не узнаешь.

Греков повторял: «Уеду, уеду!» — и вид у него был такой, что он действительно может собраться завтра и уехать.

«А куда мне ехать? — думал потом Сергеев, когда Валентин заснул прямо на полу, на ковре. — Да и зачем? Не в этом ведь дело. Все нормально, все естественно, а прошлого действительно не вернешь. Да и нужно ли? Разве не вся жизнь еще впереди?.. Хватит, хватит, спать надо. А Валька пусть едет, чего ему не поехать?..»

Утром проснулись рано — на Правом всегда встают рано. И опять шумел, гремел весь дом, катался на велосипеде еще не умытый и не одетый Павлик, шипело на кухне, Елка в школьной форме складывала книжки в портфель, а сам Греков плескался под душем и как ни в чем не бывало громко пел там ту песенку, которую они затягивали вчера вечером:

— А я иду… тарим-па-па, тирим-па-па, где мостовые скрипят, как половицы…

Инна с мальчишкой на руках стучала в дверь ванной и кричала:

— Ты скоро, отец? Воду не выключай, нам попку надо подмыть!..

Саша в ватнике внаброску и тяжелых сапогах принес со двора ведро угля. Смущенно отвел глаза, усмехнулся, застенчиво, потом сказал:

— А погодка там, граждане!

Солнце действительно било во все окна, на кухню в распахнутую форточку врывался свежий, прекрасный ветер, гуляли по дому сквозняки. Даниловна жарила блины, улыбалась, громко говорила что-то насчет рассольца: не хочется ли, мол, Сергееву попить? В кухне на окне стояла старая линза от телевизора, налитая водой. Там металась красная золотая рыбка, то неимоверно увеличиваясь, то уменьшаясь до нормального своего размера. Линза собирала солнечные лучи и сияла, словно огромный драгоценный камень.

Сергеев наклонился и рассматривал рыбу, ему слепило глаза, приятно обдувало голые плечи из форточки. По улице, по лужам, уже шли «будки», останавливались, и в них вскакивали рабочие. Лужи-то, лужи, вчера еще таких не было. Опять весна на Правом.

За спиной шумел и опять паясничал Валька. Он вышел из ванной, свежий, красивый, улыбка во весь рот, сострил:

— А не выпить ли нам скорей, пока голова свежая?

Сергеев посмотрел на часы. Надо было собираться. Надо было работать.

— Ну чего ты, Надек, пошли! — Бухара попрыгивала на месте, ей не терпелось начать, она поглядывала в сторону станции, откуда метро выбрасывало народ.

Бухара попрыгивала, Ленок затягивала «молнию» на куртке, Жирафа сделала постное, печальное лицо. Они втроем стояли, а Надька сидела на бульварной скамейке, осыпанной сентябрьским листом, один кленовый лист крутила за длинный черенок. Что-то ей скучно было вступать в игру. Вы давайте, давайте, говорил ее вид, я-то успею, свое возьму.

— Пошли, Жир! — сказала маленькая черная Бухара длинной белесой Жирафе. — Жир!..

И они пошли.

— Ты чего? — спросила Ленок Надьку.

— Да не, ничего, я сейчас… Вон бери, твой! — и Надька показала на мужчину в шляпе, который, выйдя из метро, остановился закурить: поставил портфель между ног, а на портфель торт в белой коробке. Сразу видно: в хорошем настроении, значит, добрый. Ленок тут же послушалась и мягко двинулась к мужчине, чтобы вынырнуть возле него сбоку. Ленок узкая, как кошка: голова обтянута шапочкой, спина — курткой, зад — джинсами, ножки — сапогами. Нет, не кошка — змейка, змея…

Надька наблюдала издали. Видела, как Жирафа подошла к телефонным будкам, а Бухара к киоскам — там слепились «Союзпечать», «Табак», «Мороженое» и гуще толпился народ. Ленок приблизилась к мужчине. С жалобным лицом, смущаясь, но и чуть виясь, не скрывая своих достоинств, лепетала: «Извините, пожалуйста, у вас не найдется пятачка на метро, домой не на что доехать…» Мужчина уже наклонился было за тортом и портфелем и хотел бежать дальше в том же темпе, в котором выбежал из метро, но — Ленок била в десятку — пыхнул дымком сигаретки, вгляделся: та стояла бедной скромницей. Надька услышала веселое:

— Дайте пятачок на метро, а то на портвейн не хватает, а? — Мужчина был еще не старый и говорил громко. Он полез в карман, порылся и протянул ладонь с мелочью: — На, держи!.. — Ленок опять вилась, стоя на месте: мол, зачем мне столько? Потом подставила руку. — Держи, держи, сами такие были! — Мужчина подмигнул и побежал беспечно, помахивая тортом. Ленок опустила мелочь в карман, повернула голову к Надьке, подмигнула. «Отлично! — отвечала та взглядом. — Не слабо́!»

А возле автоматов Жирафа уныло клянчила двушки у тех, кто помоложе, — вон к такому же длинному, как сама, парню подошла, и тот нехотя протянул ей монетку.

У киосков за мелькающими людьми Бухара, тоже понуро, стояла перед молодым мужчиной, который, видно, на минуту выбежал из дома в одной клетчатой рубахе и без шапки, — он держал в руках, одну на одной, сразу несколько пачек пломбира. Наклонясь к Бухаре, нетерпеливо слушал, потом подставил ей нагрудный карман рубашки, чтобы она сама вытянула оттуда деньги. И она, кажется, взяла сразу бумажкой — должно быть, рубль. Мужчина еще протянул ей брикеты с мороженым, и Бухара взяла один, а он щелкнул остальными ловко, как в цирке, скрепив их опять давлением.

С этим брикетом Бухара примчалась к Надьке:

— На! — Ее уже охватил азарт добычи. — Видала? — И она в самом деле показала рубль. — Ты-то что?..

— Я не хочу, — сказала Надька про мороженое.

— Ну а куда его? Ешь! — И Бухара умчалась.

Надька откусила и положила пачку на скамейку. Полезла в карман брюк, достала деньги: рубли, трешки, мелочь — рублей пятнадцать набиралось, — сунула назад.

Не так уж деньги им были нужны — они развлекались.

Посмотрела опять: где кто? Ленок стояла перед интеллигентного вида женщиной, та рылась в кошельке, искала, видимо, пятачок. А от киосков вдруг взметнулся женский высокий голос: тетка с сумкой и с пакетом чистого белья из прачечной кричала вслед отступавшей Бухаре:

— Как не стыдно! Только что просила вот тут у гражданина! Ни стыда, ни совести! — Женщина пыталась привлечь внимание общественности, но общественность реагировала так себе, а Бухара уходила, ввинчивалась в метро, где не вход, а выход. За ней Жирафа с округлившимися сразу глазами.