Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Вскакивал и я, стоя под дверью, дрожал от волнения, от страха, караулил; один раз Алине удалось проползти в темноте мимо бабкиной постели по полу, но не успели мы вцепиться друг в друга, тут же, на пороге, за притолокой, опять спрыгнула откуда-то собака и пришла следом, стуча когтями и нюхая в темноте. Бабка стала шептать: «Кошка! Кошка!» — и вновь повернула выключатель.

Кошка стояла рядом с нами — мы на корточках, и она, в полной прострации от нашего поведения: у нее было такое выражение, словно она плечами пожимает. Я не выдержал, стал давиться смехом, смехунчик на меня напал. Бабка скрипела, стонала, сползая с кровати, я так, на карачках, и пополз на террасу, а Алина села у притолоки, охватив колени, ожидая бабку, чтобы орать на нее, а собака осталась стоять перед нею, смотрела, как на дуру.

Но грехопадение наше случилось все-таки не тогда, не в те дни, хотя, кажется, дальше так продолжаться не могло. Алина осуществляла свой план — все распределено и рассчитано — неуклонно шла от пункта к пункту.

«31 августа», — сказала она мне однажды. «Что это?» — «Это 31 августа. Мы переедем с дачи, но дачу еще не закроют, — она говорила как о деле решенном, — первого уже в институт (она поступила не в университет, а в педагогический), начнется новая жизнь». — «Ну и что?» — я все еще не понимал. «31 августа, — сказала она опять, — мы приедем с тобой на дачу в д в о е м, никого не будет».

Никого не было и во Вшивом лесу, и в других местах, куда мы скрывались, чтобы терзать друг друга, и где никто не помешал бы нам совершить, наконец, последнее, чего мы еще не сделали, но нет, Алине нужен был ритуал, единство места, действия и времени. Только потом до меня дошло, как она готовилась к этому; ее трехлетнее ожидание, приучившее к феноменальному терпению и уверенности, что все равно будет так, как хочет она, требовало именно не поспешности и случайности, а полного исполнения мечты, близости к идеалу, обряда, пусть тайного, если не суждено нам явного, но обряда. Она сама готовилась и меня заставила настроиться и вздрагивать: 31 августа.

Но отчего же так? Отчего бы нам не сделать все по-писаному? Не жениться? Я бы женился — пожалуйста, я ее любил, она меня тоже. Но в с е г д а ясно было, с самого начала, с моего первого шага через порог этого дома, что н а м соединиться н е л ь з я. Невозможно. Не позволят — и рано, и не пара мы, и где жить, и кто учиться будет, и вообще?!

Алина делала попытки заговорить с матерью, от бабки и вовсе не скрывала своих чувств и намерений, но ее просто не слышали, не понимали, о чем, собственно, речь. А бабка пела новую песню: «Не любит он тебя». Ну что ж. Алина всегда поступала по-своему — тихо, тайно и упорно, так действовала и теперь.

«Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах; поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе…»

Чем ближе было 31 августа, тем сильнее страх меня окатывал. Душу обливало холодом, едва я представлял, что это будет. А что будет потом? Об этом речи не было. Алина вела себя, как хирург, готовящийся к операции. Бабки я старался избегать.

Но тут вышло так, что надо было помочь им переезжать с дачи, таскать вещи. Приехала с завода машина с брезентовым верхом, с молодым малым шофером, который то сидел курил, то стоял курил. Я, сосед, косивший сено, Левушка, Алина, но, главное, Валя носили из дому в машину свернутые матрасы, корзинки, стулья, банки с вареньем, шкаф — весь тот скарб и живность, от подушек до собаки с кошкой, который возится обычно на дачу и обратно.

Наконец погрузились, и наступил момент решить задачу: как поднять бабку на подножку грузовика, усадить в кабину? Тут началось! Для нее великое событие — ехать: акт движения, путешествия, встречи с миром, который она, собственно, и видела два раза в году, — на дачу и с дачи; волнение, неудобства, переживания, — один грузовик, грубое олицетворение прогресса, вызывал отвращение и страх, и мордастый шофер, которому нужно почему-то вручить свою жизнь; и вещи, выставленные на общий обзор, на бесстыжее солнце; и одежда, от которой она отвыкла, и то впечатление, которое она производит на окружающих, и самый момент опасности этого вскарабкивания, когда можно упасть и сломать руку или шейку бедра, — все имело значение и било по нервам.

Валя, я и шофер с папироской — втроем мы подсаживали бабку, прежде поставив ее на одну из ее скамеечек. Скамеечка колебалась на неровной земле, бабка истерически командовала, лицо ее пылало, она казалась непомерно тяжела. «Держите! Валентина! Падаю!» Шофер таращился: из-за чего такая паника? Все испытывали неловкость перед ним за бабку. Алина кричала: «Прекрати истерику!» И тут бабкина рука, жесткая, как птичья лапа, впилась в мое плечо. От тяжести и неожиданности я инстинктивно дернулся, убирая плечо (вместо того, чтобы подставить его), бабка стала заваливаться, скамейка под ее ногами подвернулась, если бы не борт грузовика, в который уперлась вовремя Валентина, бабка бы рухнула, а так лишь сверзлась со скамейки. Вышло, что из-за меня. Мы, глядя на бабку, фыркнули со смеху и уже не могли остановиться: я, Левушка, Алина не удержались, дурачье, хмыкали и зажимались от смеха. Валентина не смеялась, и шофер тоже, а мы, отвернувшись, давились и плакали со смеху. «Хамы! — сказала бабка, сама едва не плача. — Хамье! Прочь!»

Это было грубо, слишком жестоко за невинный, в общем-то, смех. Ненависть, с которой произносились бабкины слова, поразила меня. Это была ненависть не только за скамеечку. «Ах, так!» — сказал я про себя, вспыхнув, стыдясь Алины и Левушки. И это «ах, так!» застряло во мне до 31 августа.

31 августа мы встретились у Курского в десять утра и поехали в Никольское. Алина, причесанная, нарядная, в том же любимом мною платье в крапинку, которое навсегда теперь будет связано со Вшивым лесом, держала еще в руке сумку, — это она взяла из дому еду и бутылку «Мускателя». Она распоряжалась, мне оставалось только подчиняться. Я принес ей букет ромашек, нервно острил, пытался глянуть ей в глаза — непроницаемость и молчанье. Несколько остановок до Никольского пронеслись как миг. Мы сошли. Теперь двигалась по поселку не девочка-дачница с белым воротничком и с таксой на поводке, которая провожает молодого человека на перрон в город, а горожанка, приехавшая на дачу, студентка, молодая женщина, у которой во столько-то и там-то свидание с возлюбленным, а в сумке бутылка вина. Мы шли по знакомым улицам-«линиям», как по незнакомым, и сами были сегодня чужими для Никольского.

Дача стояла запертой, вокруг не оставалось признаков обитания — ни таза с бельем, ни гамака, ни ведра с водой, ни плетеного кресла на траве. А день плыл летний, теплый, полный мягкости, отчетливых красок первой осени, — воздух обретал прозрачность, рябь волновала Вшивый лес, он зажелтел по хилости раньше всех и напоминал созревшее поле ржи. Мы прошли мимо, не поглядев, без благодарности и без памяти, этот урок был уже усвоен нами, и мы ждали и жаждали нового.