Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Запомнилось, как мы уезжали. Обычно я не участвовала в больших хозяйственных хлопотах: переезды, уборки, ремонты, осенние заготовки, — это обходилось без меня, вроде я все еще маленькая. Это была бабкина епархия, так она нас приучила. Бабка командовала, Валя исполняла. Но в этот раз — странно, то ли оттого, что мать не приехала, а бабке все тяжелее становилось справляться с хозяйством, но скорее совсем по иным причинам, я вступила в дело: советовала, распоряжалась, спорила, настаивала — это увезти, это оставить, это туда, это сюда. Я еще себе не признавалась, но уже появился у меня дальний прицел: у мамы с бабкой есть где жить, у Ольги есть, а вот дача… Часть ее — собственно дом, без террасы, — зимняя, можно печку топить, жить зимой, ехать до Никольского пустяки, почти все здешние испокон веку в Москве работают, — чем не жилье? Я бы все переделала, перекроила на свой лад, чем плохо? Я и 31-го решила вернуться на дачу скорее всего поэтому: пусть здесь все начнется, может быть, так суждено.

Мы уезжали, день стоял солнечный, теплый, и участок и дача оставались будто в недоумении: куда же вы? Бабка, как всегда перед поездкой, точно невменяемая, ходила на рассвете прощаться с кустами, с соснами — уже не первый год устраивала эдакий ритуал: мол, до следующего лета не дожить, надо с землей проститься. Я, конечно, кричала: «Перестань ломать комедию, ты всех переживешь!» — а проклятый микроб без всякого стеснения шептал на ухо: мол, все может быть, и не останусь ли я в таком случае практически хозяйкой на даче, поскольку родители здесь не живут, редко приезжают. (Я признаюсь в этих ужасных мыслях, поскольку не я сама, а только микроб внушал их мне.)

Мы подсаживали бабку в кабину, как-то так получилось: никого из взрослых, одна молодежь, мы все по-своему делали, и Валя бегала, ошалело глядела на меня, но слушалась, мы подсаживали ее в кабину, она оступилась, чуть не упала, и я опять увидела, как она беспомощна, как мало, должно быть, осталось ей жить. Мы не могли удержаться от смеха, бабка завизжала, обругала нас, а я стыдилась не нашего глупого смеха, а испытывала стыд за нее, за м о ю бабку, перед м о и м Петей, перед Левушкой, который нам помогал, перед чужим малым-шофером: поразительная, холодная, эгоистичная скотина стала, фантастика! Кажется, от любви надо петь, прыгать, щебетать, а тут что? Хотя, в принципе, все объяснимо: я и пела, и щебетала, но и понимала: надо к обороне готовиться, силы стягивать, окопы копать.

31 августа глупым и смешным вышло, не люблю его вспоминать — так всегда бывает, когда к таким вещам специально, да еще долго готовишься. Тем более я как-то ничего не поняла, не ощутила, настоящие ощущения пришли гораздо позже. Но самое главное: я еще больше уверилась, что я всему хозяйка, что мне, а не кому-то надо держать дело в своих руках.

После 31 августа — встречаться больше было негде — мы продолжали свои экспедиции в Никольское, но уже не на дачу — боялись, — а просто в лес, теперь уже в большой, потому что Вшивый скоро осыпался: бросали плащ на землю, ложились, вцеплялись друг в друга, и неважно: звезды ли стоят в вышине, дождичек ли каплет, сентябрь, октябрь — неважно. Кто бы и когда заставил меня прежде войти ночью в лес, да я умерла бы на месте, а тут пожалуйста: луна, тьма, листья шуршат, ветки хрустят, за каждым кустом — идолище поганое, а мне хоть бы хны. Только стыдно всякий раз леса, деревьев и трав, птиц и дрожащих листочков, что перед ними в таком виде, и пусть уж лучше дождик и тьма, чем сумерки или луна. Боже, боже, помоги ты всем бедным влюбленным на свете!..

Но дальше что, дальше?

И наступает, конечно, в один прекрасный вечер предел: сижу растрепой на земле, холодно, страшно, он в сторону отошел, лунища сияет сквозь голые ветки, и я начинаю реветь. Он возвращается: «Ты что, ты что?» Не знаю, выговорить не могу, зуб на зуб не попадает, истерика. «Что дальше, — говорю, икая, — что дальше? Так и будем тут?.. А если узнают? А если я забеременею, ты не думал об этом? И вообще… ну, скажи, скажи, ты же мужчина, в конце концов!..» Он молчит, курит свой «Дукатик», больше ничего. А что ему сказать? Отца нет, мать на почте шестьдесят рублей получает, старший брат в армии, сестренка в пятом классе, живут в одной комнате: из-за отца прежнюю квартиру отобрали. Такая картинка. Что ему говорить?.. Он тоже в институт поступил, причем отлично, — они все прекрасно поступили, вся их компания, он в Куйбышевский, факультет строительства гидростанций, самый тогда перспективный, Братская ГЭС и прочее, — конечно, у него новые интересы, новые люди, настроение прекрасное. А тут я под кустом да еще канючу. Кто знает, может быть, ему вообще больше ничего не надо, он только признаться боится? Может, и любви никакой нет, а ему только э т о надо?.. Ну нет, миленький, я сказала, ты мой, и ты будешь мой!

Обида брала на жизнь: ну что она, в самом деле, издевается? Почему надо так уродски все распределять? Почему, например, не отдать бы диплом и новую работу Сибирякова Петьке? И квартира у Сибирякова есть, и зарплата, и ничего скрывать не надо, все бы улыбались и поздравляли: живите и радуйтесь. Нет, жизнь обязательно все перепутает, отнимет, чтобы придавить и смотреть: ну-ка, как ты выпутаешься?..

Потом, помню, уже в электричке, я ему говорю: «Ты хоть лыжи мне подари». — «Зачем?» — «Зима скоро. На лыжах будем сюда ходить». Молчит, обиделся. Но, однако, уже через два дня примчался, счастливый, в руке ключи, — скорей, скорей поехали. Куда? Оказывается, родители Мишки Шпигеля на три дня в Ленинград уехали, сам Мишка раньше двенадцати домой не является, все о’кэй! Нашел выход!.. Я только вздохнула, поехали.

Как сказку, вспоминаю эти три дня. Квартира оказалась большая, с о в р е м е н н а я, такая, как мне нравилось: ничего лишнего, ковры, диваны, кресла, холл и из холла три двери, в комнаты и на кухню. Ванная — метров пятнадцать, огромная комнатища с газовой колонкой, вся в немецком кафеле; в дверях стеклянные витражи, в холле пианино, — живут же люди. И главное, так аккуратно, чисто, нигде ничего не валяется, и, если не заглянуть в шкаф-вешалку и в другие шкафы и ящики, можно подумать, что здесь никто не живет, просто хорошо обставленная гостиница, люкс.

Он ходил развязной походочкой, включал свет, разбрасывал, снимая с себя, туда шарф, туда шапку. «Ну-с?» — показывал мне чужой дом, будто свой, н а ш. Я кивала, глазела: да, это было то, о чем я мечтала. Мой дом был не хуже, но он был бабкиным и маминым домом, а этот — точно м о и м, вот так бы хотела сделать я когда-нибудь у себя.

Мы уматывались в те дни пораньше с лекций, входили в подъезд мимо лифтерши, которая подозрительно оглядывала нас и спрашивала, куда мы и к кому, отпирали три замка и тут же запирали их изнутри.

Петька читал газеты, а я крутилась у плиты, жарила картошку и микояновские котлеты, кухня светлая, просторная, из окна прекрасный вид на пол-Москвы; он комментирует политические новости, — знал бы он, как это делает Сибиряков! — я щебечу про свои институтские дела, накладываю еду на красивые тарелки, — господи, идиллия! Я плескалась в ванне, валялась с книгой на широком диване, мы смотрели телевизор, тогда еще экраны были с линзами, наполненными водой. Мы ставили пластинки на немецкую радиолу, пластинок была куча, и Петьке больше всего нравился Бетховен. Я играла на хозяйском пианино, и Петька лежал на ковре у моих ног и слушал с восхищением, снизу вверх глядя на меня. Мы впервые в жизни заснули вместе, обнявшись, и я чуть не проспала того часа, когда нужно было бежать в метро, ехать домой. Чего я только не плела в эти дни бабке по телефону: каждый день я не приходила ни к обеду, ни к ужину и представляю, с каким отчуждением, которого она не могла не улавливать, являлась в родной дом. Конечно, она чувствовала — так и нюхала: откуда я, что со мной? А мне тоже казалось, что я пахну чужим мылом, чужим кофе, легким воздухом высокого этажа н а ш е й квартиры.