Николай Плотников - С четверга до четверга

— Пей чай. Хлебца бери. Чего смотришь-то?

Он смирно сидел за столом, но все озирался. За головой тикали ходики, с этажерки улыбалась глупая фарфоровая кошка — все Ледины дети. (Он не выговаривал «Люда»). А это что? Над кроватью дыра в обоях была заклеена плакатом: моряк с оранжевым лицом хмурился вдали, в синьке белели чайки, толстые буквы приказывали: БЕРЕГИ РУБЕЖИ РОДИНЫ! А на плакат иголкой пришпилена карточка: девчонка в гимнастерке сидит на бревне, серьезная, толстоногая. На левой груди — маленькая медаль.

— Это я, — сказала сестра. — В сорок третьем. Под Харьковом. Похожа?

Он не понял, но закивал большой головой.

— Ну, пей — простынет, — сказал добрый голос. — Пей, ничего не бойся.

— А это что?

— Это? Сахарница. Для сахара она. Туда его кладут.

— Для сахара, — повторил он.

— Сегодня не надо, а завтра я тебя в шесть отведу топить. Сумеешь?

Он посмотрел на свои руки, усомнился, потом решился:

— Сумеют, — сказал он про руки. — А это что?

— Это мне мама прислала. Сама сшила.

Она сняла с чайника ватную пеструю матрешку.

— Веселая! — сказал он и широко улыбнулся. Слова сами по себе выскакивали на язык. Только не надо было их насильно искать — они сами знали, когда выскочить. Это он вдруг понял.

В коридоре теперь тоже стояли койки: привезли еще один эшелон раненых. Днем Ваня их избегал, но ночью, когда все засыпали, коридор заполнялся чистотой безвинного страдания, словно в духоту вылили морозного озона.

Было темно, за окном еле светилось снежное небо, круглая печь чернела под потолок, кто-то закашлялся со стоном, смолк. Ваня присел на корточки, открыл чугунную дверцу. Красный жар хлынул в лицо, язычки плясали в глазах, голову прогревало до самого дна.

— Торфом топите? — спросил с ближней койки пожилой мужичок. Он один не спал; огневым отсветом доставало до его серой щетины, высвечивало слезящийся довольный глаз.

Ваня не ответил.

— Торфом — хорошо, — говорил мужичок, — но дровами-то — получше, подомашней будет. Наколешь смолья, подпалишь — и пошло! Так, солдат?

— Да, — сказал Ваня, не оборачиваясь. Раненый смотрел с подушки в печной жар, желтели отсветы на белках глаз, а за ними проступали туманные провалы души. Они осветились хрустально в бесплотном пару лица, а потом — потухли. Это че-ло-век.

— А чего тебя тут положили? — спросил Ваня.

— А где ж еще? Война! Все забито.

— И вон их тоже, — задумчиво сказал Ваня. Сквозь печное тепло все сквозило откуда-то холодком чьей-то боли, он щурился от этого. — Много вас привезли…

— Двадцать восемь только тяжелых, — подтвердил раненый. — Война!

Жар в печке будто прислушался, стих на миг и опять загудел, затягивая в малиновую пещеру. Время опять куда-то пропало.

— А что это — война? — спросил Ваня.

Раненый с трудом повернул шею, вгляделся, с хрустом потер щеку.

— Аль не нюхал? — спросил он насмешливо. Ваня промолчал. В его стриженой голове, во лбу, в мутноватых глазах просвечивало бледное терпение долгой постельной болезни. Раненый еще раз вгляделся в него.

— Война, брат, не мать родна. Ты сам-то откуда?

— Не помню.

— Из беспризорных, значит? Тебя куда задело? Где? Меня на Втором Украинском. Под самым этим Дрезденом. Вишь — была и нету! — Он пошевелил под одеялом культей правой ноги.

— Я вот — печи топлю… — сказал Ваня, робея.

— Вижу, парень. — Мужичок помолчал. — Закурить бы как? А?

— Я сестру позову. Как проснется, так позову.

— Зачем сестру. Завернуть бы достал. Ты что — не курящий?

Ваня встал. Ему хотелось уйти, но огонь еще не отпускал — надо было, чтобы все угли прогорели. В черно-желтом гудении змеились волосы, падающие церкви, лошади, птицы, бегущие в дыму человечки. А потом — опять малиновый обвал углей и вновь мерцанье и грустных и жестоких глаз, тлеющих в пещерной тьме безымянного времени.

— А что это — война? — переспросил он с тихим упорством.

Раненый мужичок отвалился на подушку, потянул на нос одеяло.

— Ты уж лучше правда поди сестру позови, — сказал он.

Ваня вышел на крыльцо. Синело за крышей, снег у забора еще берег ночь, поздний месяц закатывался за сизые поля. Морозило. Искры выпорхнули из трубы, потухли в рассветных тучах. Сбоку тучи оранжево теплились негреющим месяцем, а в глубине дышали, темнели, и именно там гасли искры, там клубились загадки бескровных проплывающих лиц. Они будто были знакомы, но имени их он не помнил.

Крепчал мороз, медленно и льдисто рассветало, вспархивали ничтожные искры, живые, исчезающие, они неслись в тучи, к своей родине, наверное. Потому что там они подсвечивали во мгле, полупрозрачные мужские скулы, лбы, зрачки тех людских теней, которые знали, что вот он, Ваня, стоит на крыльце и смотрит вверх, спрашивает с беспокойством: «Война, война?», а раненые спят, все люди спят, только он чего-то ждет. Может, те, кто вверху, в тучах, знают, кто он? Сам он этого понять не мог. «Не помню я…» — повторил он им беспомощно.

Что-то беззвучно сеялось и сеялось на полоске хмурой зари: медленно, тихо стал падать редкий снег.

Сарай с торфом стоял на заднем дворе больницы. Снег на дворе растопило в кашу, сырые облака задевали за голые опушки берез, а от синевы в зените знобило мартовским счастьем. Хотелось закинуть кепку на крышу или в резиновых сапогах бродить по колено в ледяных ручьях, каблуком пробивать сахарные сугробы до черной воды. Ваня нес охапку осиновых дров, щурился на мокрый свет. У стены больницы на куче теса сидели выздоравливающие. Из-под коричневых халатов торчали кальсоны, обрезки валенок. Или только одна нога — у Синюхина, того мужичка из коридора. Его прозвали «Сапер». Он курил, следил добродушным слезящимся глазом, как Ваня обходит глубокие лужи. В лужах мягко слепило солнце.

— А в тени еще знойко. Поля-то не обсохли.

— Какие поля — только на припеке и жарит…

— Благодать! — сказал одноногий Сапер и задавил цигарку о тесину.

— Вишь. — Иван топает.

— Дурачок…

— Вчера видел: стоит за сараем и в поле смотрит. Торф нес да и позабыл. Бросил корзину-то, а сам смотрит, и все.

— И я видал, — сказал чернявый жуликоватый парень. — Стоит столбом час и боле. В одной рубахе.

— Сестра пришла, за рукав отвела. Как малого.

— Он с этой сестрой и живет.

— Даром, что дурачок.

— Ну и что — всякой бабе мужик нужен.

Все помолчали, кто-то вздохнул, сплюнул.

— Вань! Подь-ка сюда! — позвал Сапер.

Ваня послушно подошел. Он бледно улыбался на все, он любил сейчас и лужи эти, и доски, и Сапера — всех. Теперь он их не боялся.

— Больной, больной, а таскать здоров! — сказал чернявый. У него желтело нездоровое, точно грязное всегда, личико, желтели белки хмурых угольных глаз, зло торчал худой нос. Но грудь его под халатом, там, куда смотрел Ваня, была прогрета мартом, дышала часто. Чернявый взял Ваню за полу, дернул вниз: «Садись!» — сказал сердито. От худой его лапы прошел сквозь тело слабый ток — тепловатый, обиженный, бестолковый. «Сирота» — вспомнил Ваня слово и тут же забыл.