Николай Плотников - С четверга до четверга

— Лежи тихо, не шевелись, — сказал майор.

Они лежали долго-долго, пока не успокоился стук в груди и не застыли пальцы на затворе. Майор сел, покрутил головой.

— Ну, пронесло, кажись, — сказал он. — Вспугнул ты их, Алешка! — Он еще послушал. — К берегу подались, ясно, а там их Богатенко переимает. Чу! Слышишь? — Далеко под нашим берегом заколотился тяжелый пулемет, потом автоматы, трассирующая струйка взмыла, распустилась осветительной ракетой. — Порядок! — Майор встал, отряхнул песок. — Пошли. Но без команды больше не пали, Алешка!

Мелкая дрожь начала бить Алихана, она родилась в животе и была неудержима. Он не мог встать.

— Ты чего? — спросил майор. — Ранен? На вот, глотни НЗ. — Он протянул плоскую фляжку, отвинтил колпачок, и Алихан сделал крупный огненный глоток, утер слезинки.

Они медленно, шаг за шагом, шли к дороге, и майор думал: «Если бы я не сел передохнуть, они бы нас первыми заметили и попытались бы без шума взять. Если бы он не дал очереди, они бы все равно нас заметили и стреляли первыми. Это судьба, что я его на плацдарм не послал, хотя завтра прикажут, и пошлю… И что ногу растянул — тоже судьба».

— Ну, выручил ты меня, сынок, — сказал он негромко и ткнул Алихана в плечо. Все встало на место. Опять мглисто сияли хрустальные хребты, сквозь которые они проплывали, качаясь в седлах, холодком избавления вздыхала грудь, все глубже, все ровнее. Потому что теперь все сбудется, что он почуял во сне. И опять зажурчал ледяной ручеек с гор, который омывает узкую девичью ступню, отражая нагнувшееся лицо, взгляд исподлобья, и оно приближается, он ощущает ее дыхание на губах, хотя скрипит песок под сапогами и хрипло задыхается майор.

Тополя усадьбы были уже видны сквозь зеленоватую дымку, они высились, как черные стражи тишины, он различал серебристую рябь их листьев. Разбитая полуторка торчала на дороге, но тела Абдуллы Магомедова уже не было или он был там — в невесомом контуре ледников, в искрах кварца, в запахе пастушеского дымка. Потому что Алихан видел сейчас старый кош под скальной стеной, и сам он шел к отаре, разрывая коленями сочные травы, за большим усталым человеком, который подымался по склону, как его дед, или Абдулла, или майор. Он шел за его спокойной сильной спиной, лиловатой, как тень горы, все выше, где стояла среди горного луга девушка в ситцевом платье. Она ждала только его одного. Теперь наконец-то она что-то хотела ему сказать.

Он почти не замечал, что лунный свет побледнел, что они идут мимо обгорелых развалин, в которых прячется танк, которого утром не было. У танка на земле сидели два танкиста. Один резал на газете помидор. Они стали было вставать, но майор махнул им, и они сели. Вот уже их двор, и они идут через него, не спускаясь в траншею. Вот ступеньки в подвал, вот шофер Маслов выскребывает на пороге котелок, поднимает глаза, открывает рот.

И здесь нечто скользко-тяжкое провалилось в Алихане через живот в ноги, в землю, колени ослабели, и он удивился, что это — отвратительное нечто — еще где-то в нем оставалось. Но теперь уж провалилось навсегда. Он ясно услышал чье-то покашливание, шарканье ног, кухонный гречневый дымок. Покой был властным и надежным, как ладонь человека, который оперся о его плечо, перешагивая порог. Покой от рассвета за тополями, от маленького высотного облачка, чуть тронутого зарей.

Он спустился на две ступеньки в тень входа, подпирая плечом грузное горячее тело майора.

— Я ж им говорил — вернется… — бормотал Маслов. — Али! — окликнул он вдогонку. — Кашу на тебя оставили. Возьми там, на нарах, в моем котелке.

Сначала незаметно стронулась ночь. За голым березняком забрезжила темная заря, в размытых пятнах сна прорезался ртутный отблеск осоки, сурово огрубели комья пашни.

Потом в лощине засветился низинный пар. Грудь хрипло глотнула его болотной сырости, и тело съежилось: дымок дыхания показался предательством. Тело пряталось — оно боялось этого малиново-молочного зрачка, который глянул из-за сизых лесов.

Негреющий диск медленно подымался над окопами; блеснули крапины ледышек в клетчатке палого листа, и тоску опушки прохлестнул первый жужжащий удар.

Железо равнодушно сверлило туман, и второе железо, догоняя его, торопливо взвизгнуло над затылками, а потом вся берестяная тишина рухнула, покатилась, оскверненная минометным кашлем и скрежетом.

Тогда на стылой глине зарозовелась скомканная газета, вся в мелких строчках. Глаза упрямо, отчаянно цеплялись за типографский шрифт — только бы не видеть, как под алчным прищуром восхода обнажается каждая песчинка, как синеют вцепившиеся в ложе автомата пальцы. На потрескавшейся коже торчали короткие светлые волосинки. Читайте, читайте! Слышишь?

…нистагмоид… двести-двести двадцать… закрытая травма… сюда-света!..

Только узкая полоска перед глазами: твердая плешина земли, белая от инея осочка у пня, сучок березовый, сухой, отживший. Ободок краски вдавливался в надбровья с пудовой жестокостью.

— Снимите каску!..

…охранительное торможение… вот этот участок… вне травмы… света еще сюда… оболочечные спайки? …может быть… нет, не показано… а давление?..

— Снимите каску!

Но языка во рту не было. Ледяной спазм связывал челюсти, в осеннем заморозке растекалась вонь тола. Танковые шрамы припечатывали розовую пашню, на осоке подтаивал чистейший иней, воронки приближались, как шаги. «Надо снять каску — не видно, опасно… Снять!»

— Не вижу — снимите! — попросил он.

…одиннадцать… девять… восемь… — считал деревянный голос.

«Это — танковая болванка», — сказали два голоса.

«Это — на мине его», — догадывался отдаленный хор.

Беззвучная дуга остановилась в зените, выбрала, дрогнула и пошла и пошла вниз, в самое темя. Звуки боя красиво сочетались и скрещивались с тенями травинок и берез, как будто никакой дуги не было, но осока на кочке вдруг стала вся стеклянной, точно ее подожгли через ледяную линзу, а потом померкла навсегда.

— Я ж говорил — накроет! — сказал он с бесполезной ненавистью.

Ничего не было, даже темноты, за этим прозрачным квадратом, пока не пробился снежный свет. На бечевке морщилась накрахмаленная марля, желтело застиранное пятно йода. Матовый туман расширялся, сдвигался к краю сознания — золотистые волокна вокруг заструганного сучка хранили древнее сосновое тепло, которое заполняло огромную пустую голову. Он ощутил голову — он прислушивался к своему рождению, к рождению от этих двух ладоней. Живые и чуткие, как грудки двух птиц, они прижимались к его щекам. Потом одна снялась и погладила шею. В ней было успокоение, защита, стирающая страх, и он улыбнулся. Теперь он чувствовал по отдельности свои плечи, грудь, живот, колени, которые лежали в нагретом мягком воздухе, еще ни о чем не зная. Он проглотил запах и вкус чистой воды, от которой заломило зубы, и наконец увидел самое важное — ее глаза. Внимательные, с ожиданием в желтоватых гранях, с небольшой доброй болью на самом дне. В них отражалось его собственное недоумение, непонятные ватно-бессмысленные слова-звуки не мешали этим глазам смотреть и помогать.