Николай Плотников - С четверга до четверга

Пашка ничего не понимал.

— За лося мы выплачиваем. Вычитают каждый месяц, век за него не выплатим! — плачуще-зло сказала Люба из темноты, засморкалась, ушла за занавеску.

— Слезай, дед, чай пить, — сказал Вася.

— Счас… Лось-то дурной, вишь был, — говорил дед с печки. — Оне с брательником, со старшим, Лександром, беляка пошли тропить. По пороше. Васька стал осинник обходить, а Лександр с того боку тишком стоял, лось-то на его и вышел, рядом, и не чует, у Лександра сердце не стерпело, он и вдарил, да под лопатку аж! Третьим номером, а рядом — как пулей завалил. — Дед крякнул и стал слезать с печки. — Такое вот дело, милый, — сказал он, садясь к столу и подвигая к себе чашку.

— Старший убил, а почему Василию платить? — спросил Пашка.

Мальчик все смотрел на сахар, девочка подошла неслышно, стала карабкаться на лавку у стола.

— У старшего тогда уже трое были, один дитятко совсем, — глуховато говорил дед. — Он еще в сорок третьем вернулся — глаз выбили, инвалид, белобилетник, по чистой вышел… Васька-то на себя вину и взял.

— Ну и дурак! — крикнула Люба из-за печки.

— На, бери, не бойся! — Пашка протянул мальчику кусок сахара. — И ей дай. Как тебя зовут? А?

— Все-то не раздавай! — сказал дед. — Тебе еще охотой ходить, а угодья большие… Барские угодья, княжецкие. В именье, в Демино, три своры держал гончих, костромичей да борзовых тоже… Как выедут в отъезжие поля да как набросят свору! Ты гон-то хоть слышал когда?

— Ну, дед, завелся! — сказал Вася. — Он у нас тридцать лет егерем был, еще до революции начал, разговорится — не удержать!

— Нет, гона я не слыхал, — сказал Пашка. — Вот похожу пару дней — и все: путевка кончилась.

— Что ж ты с путевкой, а не на базе? — спросил дед.

— Был я на базе, не понравился егерь мне… Артем. А путевка — вот она. — И Пашка стал расстегивать карман.

— На кой она нам, — сказал старик. — Пущай Артем путевки энти проверяет.

— Он, Артем-то этот, и засадить нас хотел, — сказала Люба и вышла в свет лампы. — У деда ружье отобрал. Уж как я его просила, как убивалась!..

— Его не умолишь, — задумчиво сказал дед и отхлебнул с блюдца. — Не здешний он, в сорок пятом прибыл, дом через год поставил, женился.

— Двух жен за три года извел! — сказала Люба. — Первая померла родами, Зойка Сычева со Скоморохова. А вторая сбегла от него прошлый год, Нинка Порошина с Никифоркова. Все бросила и сбегла.

— У него глаз темный, — дед перевернул пустую чашку, положил на донышко сахарный огрызок. — А извел ли не извел — бог знает…

— Бабья брехня! — сказал Вася. Все замолчали.

— Ты, сынок, Павлом тебя? Ась? Ты, Павел, ложись поране на сено, завтра я те сам ток укажу, — сказал дед. Павел встрепенулся. — Энтого тока ни Артем, никто не знает. Мой ток-то.

— Далече, дед, собрался? — спросил Вася. — Не доведешь.

— Сиди уж, дедушка, — сказала Люба. — Куда тебе идти-то с твоими годами?

— Полегоньку добредем. — Дед поскреб лысину, лукаво прищурился. — До ключей доведу, а дальше он сам просекой найдет. Там и заночует в лесу. Пойду, лягу, а ты тоже ложись — подыму рано, охотник! — И он зашаркал валенками к печке.

Пашка лежал, утонув в сене, морщил нос от крепкого настоя трав, улыбался. Завтра он уйдет со старым егерем в свободные леса, услышит токованье, вдохнет заморозок в розовых березняках, завтра — он был уверен в этом — все будет чисто и светло. Худенький белоголовый дед с любопытными глазами, морщинистый, легкий, все стоял перед ним в стоптанных валенках и распоясанной рубахе, деду этому, как лесному духу, не было ни возраста, ни износу… Был он и сам по себе и — со всеми, может, лишь дети его понимали да птицы. Казалось, он все говорит — вспоминает, глуховатый голос уводил куда-то в глубину, в древность, Пашка шел за ним бездумно, послушно, и засыпал мирно, облегченно, крепко.

— Эй, Павел! Долго спишь — пора! — звали откуда-то снизу, из темноты. Внизу под сеновалом стоял дед и будил его. В избе Люба топила печь, булькал самовар. Дед был совсем готов: в старой ушанке, в подпоясанной телогрейке, в руках — еловый отшлифованный мозолями посошок, за спиной — тощая котомка.

— Пей чай-то, вот картохи бери, — сказал он строго. — Да не мешкай, идтить-то далече…

Они шли от деревни через поле по тракторной колее прямо на зарю. Незаметно светлело, сзади в деревне пропели петухи. На взгорье дед остановился, повел рукой на дальние леса.

— Погоди, — отдышимся маленько… Глянь — вот туда путь держим. — Он стоял, маленький, тощий, серьезный и глядел в зарю отрешенным взором. Пашка переминался, кашлянул нетерпеливо. Старик улыбнулся.

— Успеем — день долог. Мне, вишь, пало на сердце и самому поглядеть. Люблю! Остатний разочек…

— А далеко, дедушка? Может, я сам найду, а то вы…

— Сам-то не найдешь. — Он глянул искоса, лукаво — прищурил детский глаз. — Ток-то не косачиный. Глухариный. — У Пашки забилось сердце, зарумянились щеки. — Да ты, сынок, не бойся: это не ихние угодья, не княжецкие — это нашенские, еще отцовы места…

Ночью он проснулся от ровного плещущегося шума. Он не понял, где он, он ли это? Запах старого дерева и сырости, серая глухая теснота и этот вечный шум, точно все навсегда кончилось и начинается неведомое. А потом дробный стук капель о тесины терраски подсказал, что это идет дождь, что непоправимая беда — позади, что начинается избавление, глубокое, радостное, как спокойное дыхание.

Он положил руки (это его ли руки?) на грудь поверх одеяла, дыхание подымало и опускало эти покорные руки, затылок грелся в подушке, а капли пробивали в тумане бесшумные дырочки, и задевали за промокшую листву, и тело было, как теплая глина под яблонями, огромно, и бесформенно, и благодарно, потому что тела не было, не было избы и рамы, и человека — было медленное пробуждение, неуклонное и блаженное, как рождение древнего доброго титана, который пока еще растворен в журчании, в тучах над скворечником, в сырой древесине, в этом шуме, уплывающем и наплывающем в ушах, как раздумие непостижимого Бога. Только не шевелись, и не думай, и не отгадывай, вспоминай: так рождался титан, слепленный из лесной глины, он лежал на спине, сам еще полуглина и полутуман, и рассвет брезжил в его полузакрытых детских глазах, которые непонятно далеки от мира в час между полночью и первой прозеленью под дождевыми тучами.

За окном черная листва яблонь и шест скворечника выступили, обозначились, и за штакетником заблестела лужа в грязи проселка, а за ней — растрепанная крыша колхозной риги, но все равно этого ничего не было и было одновременно.