Николай Плотников - С четверга до четверга

Письменный стол в пятнах клея и чернил стоял сбоку у двери. Корольков подошел и положил на стол скоросшиватель. «Переписка. Корреспонденция. №№ 1245—7654» — было написано на скоросшивателе рукой Королькова.

— Вы опять забыли про Харьков, — сказал Корольков неторопливо. — Я Зою Владимировну спрашивал, она сказала — им не ответили. Про стеклозавод.

— Я ответил, но… — сказал Николай Максимович и снял очки.

— Спорить здесь не нужно, — деловито спокойно прервал Корольков.

Все замолчали в комнате. Вот именно тогда. Неожиданно Николай Максимович впервые почувствовал запах Королькова: запах земляничного мыла и холодной толстой кожи его промытых коротких пальцев. В одну единственную секунду открылся весь этот запах. Николай Максимович надел очки и посмотрел на Королькова, хотя видел его уже два года подряд: его аккуратный седой ежик, и серенькие строгие глазки, и чисто пробритые складки мягкогубого рта, и изюминку-родинку над правой бровью. Серенькие глазки стали чуть строже, а потом отвернулись медленно…

— Выполняйте, Николай Максимович, — негромко сказал Корольков и повернулся спиной — толстый пиджак с плечами и складка кожи над заглаженным до желтизны воротничком мягкой рубашки. И вместе с запахом подкатила тошнота, от которой нельзя было избавиться. Чтобы от нее избавиться, наверное, надо было только одно: чтобы Корольков перестал существовать. И никогда и нигде не воскрес.

А он жил и ежедневно в восемь пятнадцать проходил в свой кабинетик замредактора, и ежедневно, пожимая его толстые пальцы, надо было глотать запах земляничного мыла и прятать непроизвольную спазму. От этого постепенно деревенели и отмирали внутри Николая Максимовича какие-то жилки в сердце, теплые и беспомощные, от этого он томился, начинал тупо смотреть в стол, ожидая, что вот Корольков не придет, задавит его автобусом, или он схватит пневмонию, или его оклевещут и сошлют… «Может быть, я сам дойду до этого?» — с тоской подумал Николай Максимович, отодвигая пачку машинописных листов. В сукно стола намертво въелось пятно, он обвел его пальцем, постарался обдумать все четко. «Почему я его ненавижу так? Ну, его «производственный стаж» (тыловой!), его «седины заслуженные», его «так, значит» на собраниях, его подпись кудреватая (я работаю, а он подписывает), его демагогия снисходительная — все это я и раньше знал. И это и другое, а чай у него пил. До той секундочки — знал и пил. А теперь — не могу. Нет, он не человек, он — хитрая болвашка, аккуратная такая и себя любящая очень, очень. Ведь он доведет — я и доносик сочиню… Хотя оклеветать — гнусно. Может быть, лучше — убить?..»

На бесцветных щеках Николая Максимовича выступили два красных пятнышка, он впился зрачками в стол.

«…Он меня заставит, заставит это сделать. Доносчиком стать. Не могу им стать. Не могу им стать. Но и так жить невозможно. Спокойнее. Надо не дрожать. Не дрожи, коленка! Надо уничтожить? Что? Доносик. На Королькова. Причину уничтожить — запах мыла этого… У него и кожа-то мертвая, в пупырышках!..»

Николай Максимович тихонько сплюнул под стол.

«Раз Каин мог убить Авеля, то тем более Авель мог убить Каина. Ведь Каин был завистник, он мстил всем за свою серость, он был мелкий начальничек, он был Корольков. Не Каин должен был убить Авеля, а наоборот. И тогда не было бы на земле потомков Каина, а была бы свобода совести, собраний и всего…»

В полумраке подсознания увидел он, как благопристойное седовласое и выбритое лицо Королькова искажается от ужаса: над ним поднят меч. Меч, или камень, или тяжелый стеклянный шар — пресс-папье, которое стояло на домашнем столе Николая Максимовича в его комнате на Молчановке. Пресс-папье, которым прижимал он листочки записочек и конверты, а также квитанции на свет, газ и воду.

В автобусе по дороге на работу, в буфете, в редакции — везде теперь видел Николай Максимович искаженное, но истинное лицо Королькова. Он теперь знал — какое оно на самом деле. А обыденное буднично-снисходительное лицо — это ложь, весь он — ложь, его идейки — ложь, его рот толстогубый — ложь, лапа его пятипалая, промытая — ложь, голос его медленный «принципиальный» — ложь и ложь… Я эту ложь сорву, как тряпку гнилую… Я только возьму и скажу: «Вы сейчас сдохнете, дорогой Василий Михайлович. Посмотрите-ка на меня пристально!» Я не сзади его ударю, а только после этого… Господи, что же это со мной такое?!»

Николай Максимович отер лоб и сел на постели. В квартире было тихо и как-то затхло, Галина Петровна — соседка старая — спала, наверное, все спали, изредка по Молчановке проезжал грузовик, дождик колотил по ржавому карнизу. Только в дождике была какая-то глубокая отрешенность от всего: от Николая Максимовича, от Королькова, от редакции. Дождик падал из пустоты, из туч, которых ночью не видно, оттуда, из иной страны. Он обмывал булыжники, чердаки, голые липы на Гоголевском бульваре, он сеял на алебастровые искрошенные лица двух кариатид, которые поддерживали особнячок напротив. Лица кариатид были темны от многих дождей, немы, отрешенны, суровы. Николай Максимович старался понять их и не мог. Он не пытался заснуть. Он только хотел ни о чем не думать и слушать дождь, который сеял и сеял из серого и непостижимого небытия, где Каин спорил с Богом.

«Оклеветать гнуснее, чем убить». Дождь пошел ровнее, шире, словно совсем отрешился от людей. Полосы его туманно проступали за стеклом, словно духи качались там, заглядывая равнодушно. «Разве я не прав? От ненависти ко лжи я убиваю тебя. Я очищаю землю. Я хочу свободно засыпать под шум дождя. А сейчас не могу спать. Но, может быть, это только потому, что я боюсь самого себя? Но я ведь не виноват. Я не виноват, что мне так тошно. Это он виноват во всем. Весь я стал плоским, как жесть. А он цветет своей розовой плотью и моет эту плоть земляничным мылом, отмывает свою честность, свою «идейность». И надо кровь отворить, чтобы наваждение разрушить. Чтобы король стал гол, надо, чтобы он завизжал от страха!»

Николай Максимович опять сел в отсыревшей постели: ему почудилось, что он понял главную тайну: только отворенная кровь никогда не лжет. Он почувствовал, что он не жалкий технический редактор, а некто с орлиными беспощадными глазами, мускулистый, молодой, густоволосый, как античный воин — сын Зевса и слабой глупой женщины, заблудившийся в железобетонном городе смертных, которому все дозволено будет однажды. В один определенный миг. Миг этот сверкнул на секунду, точно в темной комнате открылся и закрылся желтый кошачий глаз. Потом все пропало. Или это просто мигнули фары проехавшей по переулку машины?

Николай Максимович жил в шестиэтажном доходном доме восьмидесятых годов на углу Молчановки и Трубниковского переулка. Дом был массивный, облупленный И грязный. 18 августа Николай Максимович стоял у окна своей комнатки и смотрел во двор. Двор был безлюден и накален солнцем. Во рту было сухо от ангины, в голове гудела тишина: квартира пустовала, Игнатьев был в командировке, Сыраевичи на даче, а дряхлая Галина Петровна из комнаты вообще не вылезала. Николай Максимович только что вернулся из Снегиревской поликлиники, что на Собачьей площадке (а потом — площади Композиторов), где ему дали больничный лист на три дня и посоветовали полоскать горло содой. Он стоял и смотрел на пыльный асфальт двора и тупо, все тупее перекатывал во рту странное липкое ожидание. Так прошло с полчаса. Через двор пробежала кошка, и Николай Максимович вздрогнул. Он почувствовал, что его зазнобило, а из ушей словно вынули пробки: даже поскрипывание подтяжек при вдохе стало слышно. Глаза словно охолодели, обострились, пальцы на ногах поджались, кожа под волосами на голове пошла пупырышками. «Вот оно!» — прошептало что-то.