Николай Плотников - С четверга до четверга

— Прочтите вот это, — устало сказал голос Королькова, и рука протянула незапечатанный конверт со штампом издательства. На конверте стояло:

А в конверте был листок, исписанный его аккуратным округлым почерком.

«При разборе моего дела прошу учесть нижеследующее: с семьей у меня нормальные семейные отношения, на работе пользуюсь уважением руководства и сослуживцев, здоров, особых запросов не имею. Однако в 37-м году столкнулся с противоречием, которое считаю неразрешимым. В виду этого и чувствуя постоянную скуку, принял решение самоликвидироваться. Поэтому прошу в смерти моей никого не винить, а имущество разделить согласно закону. Письмо это прошу не разглашать, чтобы не оказать вредного влияния на подрастающее поколение. Из этих же целей не оглашаю характер противоречия.

«…Особых запросов не имею…» — шепотом повторял Николай Максимович. «За что же его? — Просто так. Убить просто так…» Он поднял голову: Корольков стоял близко и спокойно, сквозь ворот рубашки была видна пухлая грудь, она дышала.

— Вот, возьмите это, — сказал Корольков тихо. — И употребите, если надо. Это вас оправдает. — Он поправил подсученный на голой руке рукав и добавил: — И мне полегче. Когда не сам…

Николай Максимович хотел что-то сказать, но губы не слушались. Он выпустил носок, шар стукнул о паркет, ноги сами попятились, сами вывели его на площадку. Там, в темном углу, где в носу першило от известковой пыли, он обвел пальцем алое пятно, расплывающееся на штукатурке. «…Убить. Просто так. Вот она правда — не за вину, а просто так убить. Василия Михайловича. Да, дважды: в такси и здесь, и больше — сотни раз убивал — в комнате, в туалете, в автобусе… Просто так. Не надо никакой вины — хотя она и есть, — просто так ударь его, чтобы ненависть сожрала, сглотнула свой кусок и отвалилась — просто так, — отвалилась и лениво задремала. Тогда она перестанет давить…»

Он еще раз обвел алое пятно. Но оно осталось и на ступеньках, и на песке дворика (где еще этот жесткий песок? во рту?), и на столбе у ворот. Только в переулке он почувствовал, что держит в руках конверт с завещанием Королькова. Он сложил его и спрятал во внутренний карман. Комок конверта надавливал изнутри на дыхание, как булыжник. Но он не мог его выкинуть.

«Всякому, кто убьет Каина, — вспомнил он, — отмстится всемеро». Николай Максимович остановился. «Но почему? Почему не Каину, а тому, кто убьет Каина?» Нет, с этим нельзя согласиться…

Дождь стал стихать, но набухшие тучи только над самыми деревьями пропускали слабый рассвет в низкую бревенчатую комнату. Туман, как длинное безглазое лицо, лепился к отпотевшему стеклу, сырая покорность стекала беззвучными полосами, обволакивала веки и похолодевшие серьезные глаза. Еще немного, и можно понять, и можно забыть нечто, не забыть, но успокоить, принять и успокоить, потому что идет стихающий дождь, а духи лесов смотрят на мои смирные руки, сложенные поверх ватного одеяла, а в избе пахнет печным дымком, мочалкой, вареной картошкой и еще чем-то деревянным, самодельным, наивным. За дорогой прокричал петух, второй, в темной яблоне завозилась, пискнула птичка, и мокрые толстые листья чуть заголубели по краям. Меж двух листьев стало видно промытую маленькую звезду. Еще немного…

Николай Максимович сел на постели, и ноги нащупали тапочки на сыром полу.

«Авель, убивающий Каина, может быть, сам становится Каином? — прошептал он в раздумье. — Всякий убивающий без суда — убийца, и самосуду никогда нет оправдания. Поэтому: «Всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро».

Изба, и тучи, и затаившийся сад — все молчало.

«Зачем же так со мной было? Кто ж это влез в меня? Я лучше выйду, да, лучше мне выйти отсюда, из себя…»

Он натянул брюки, прошел тусклую теплоту избы и, нащупав дверь, вышел в холод спящего сада.

Уже была видна короткая скошенная трава между яблонь; на их сучьях, на сером от воды кустарнике смородины лежала розоватая дымка, и капли редко и ясно срывались и шлепали по листьям внизу.

Он стоял, осенняя роса леденила ноги, студеное молчание охватывало грудь, голову, словно все копошащееся нутряное отпало, и он стал совершенно пуст, насторожен и одинок, точно тонкий стакан, забытый на краю пустыни.

Дохнуло, качнулись еще темные листья, защекотало висок телесным слабым дыханием: в самое ухо Марусины губы детские шептали, дрожа от смеха: «Папе не говорите: я эту тетю на уроке срисовывала!» Ее тонкие пальчики держались за его рукав, она стояла на коленках на стуле, под абажуром искрилась стриженая голова, а на полу рядом будто лежало на животе полное тело, серые брюки обтягивали толстый зад и… «А-ах!» — беззвучно выкрикнулось у него изнутри, тонкий стакан через край наполнило горячим ветром, все звенело, расширялось, мелькнули дальние лиловые холмы туч, полоса курящихся на восходе песков, обломок гранита в слюдяных крапинах, и Николай Максимович почувствовал мелкую непреодолимую дрожь облегчения, бьющуюся в коленях и середине груди.

«Василий Михайлович! — сказал он и поднял подбородок, — как же я это так?! Это не я, не я! Василий Михайлович, не надо убивать, никогда, никого, и себя, себя, я вес понял, поверьте мне! Мы же не знаем, что делаем, поверьте, ради Бога, а ведь они, дети, детишки, Маруся, Марусенька ваша!..»

Свет уже пробивался под ушедшей тучей, и четко чернели низкие сучки старой яблони, которая росла в углу у плетня. Ее уже пожелтевшие кое-где листья и кривой ствол еще не проснулись, на мягкой земле круглились мелкие светлые в полутьме яблочки-падунцы. Винный запах чистого могучего тела испарялся оттуда, словно это было на рассвете в Долине Тигра и Ефрата, когда новорожденный Титан медленно подымал влажные веки навстречу шестому дню творенья.

Он лежал, опираясь на руку, смутно светился его обнаженный торс, и дыхание — ровное и бездумное — подымалось и опадало в тумане. Он точно слышал, как удалялся, успокаивался шум дождя, шум всех дождей, шелест и стук капель, которые уже наливались крохотными гранями зари. Он ничего еще не видел и ни о чем не думал, он все понимал.

Он знал, что Николай Максимович плачет, не снимая очков и не замечая промоченных ног и незастегнутой рубашки. Плачет беззвучно и облегченно от изнеможения и благодарности.

Они стоят рядом, и вагон метро качает их. Они никуда не смотрят. Все смотрят на их модные куртки.

— Ты сдал сопромат?

— Тимоха, говорят, сыплет…

Они долговолосы, они оба без шапок, хотя декабрь на исходе.