Николай Плотников - С четверга до четверга

Строка из Теннисоновского «Уллиса» написана на кресте: «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

«Вот что значат эти слова. А я где-то читал их. Так вот что они значат».

Он закрыл книгу. Колеса стучали: — Этот крест, этот крест…

У соседа напротив — седая щетина, глубокие поры, усталые глаза. Не чужие, а просто очень усталые. Может быть, они что-то знают об этом? Но что? Колеса стучали: но что? но что?

Вагон разрывал сумерки, махающие деревья. Лица и лица качались в стеклах. Их уносило в поля, в отблески электрических городов.

«Кто из них знает, ради чего умер капитан Скотт?»

В коридоре я задел за корзинку Коптяевых, громыхнул тазом. Пощелкивал счетчик, пованивало дустом. В кухне в темноте над газовой горелкой голубели чьи-то пальцы, в согнутой черной спине поджидало робкое напряжение.

— Здравствуйте! — сказал я и включил свет.

— Здравствуйте, — не оборачиваясь ответил Чарноцкий. Его дряблый затылок совсем застыл.

Я поставил чайник, покосился на его суставчатые пальцы, на глазунью из одного яйца. «Маловато на ужин!»

— Адам Николаевич, — сказал я громко, — сосисок не хотите?

Водянистые тоскливые зрачки повернулись ко мне, и стало неловко.

— Спасибо, что вы, — сказал он и боком вышел из кухни, балансируя сковородкой. Было совсем тихо. Только булькал мой чайник, и я, не двигаясь, смотрел в паутинный угол за раковиной. На плакате с противогазом и пожаром сидели два твердых шоколадных таракана, фиолетовые формулы ползли через их хитиновые спинки, а потом заулыбалась круглая мордашка Юльки и пропал запах сырого кирпича. «Дурачок ты!» — сказала она у киоска, и ее маленькие пальцы ласково пожали мою ладонь через шерстяную рукавичку. Уже зажигались фонари в снеговом затишье. Юлька уходила к Никитской, меховая шубка покачивалась над тонкими лодыжками.

— Кемаришь, студент? — спросили хрипло. Привалившись к косяку, стоял Геня Коптяев. Белая грязная рубашка была расстегнута до пупа, и я видел его пухлую потную грудь. Он был сильно на взводе.

— Чайника жду…

— Чайники-начальники!.. — кивала горящая сигарета, приклеенная к мокрой губе. — Дай трояк!

— В стипендию дам…

Его отекшее удалое лицо стало некрасивым от мелкой злости. Он выплюнул сигарету мне под ноги и вывалился в коридор. Чайник вскипел, и затряслась крышечка. Я выключил газ. В коридоре грохнул удар, второй удар. Я затоптал Генькину сигарету и пошел к себе.

Геня Коптяев бил кулаком в дверь Чарноцкого.

— Эй, псих! — крикнул он. — Открой! Дай трешку, псих!

— Дай-ка пройти, — сказал я.

— Эй, Адам! — Геня лизнул кулак и еще стукнул. — Открой — убью! — Он улыбался, у него багровели маленькие уши.

— Не обварись, Геня, — сказал я.

— Вались отсюда… Эй, псих!

Я поставил чайник на пол. Тогда Геня обернулся. Он был выше меня, плотнее и старше. Говорят, он был снайпером на фронте, был контужен. Он неплохо рисовал плакаты для домоуправления.

— Проходи, чего встал, — сказал он почти трезво. Но я взял его за запястье, резко развернул и втолкнул в ванную. Пока он поднимался с пола, я включил свет. Он бросился на меня, но я опять сбил его с ног и включил душ. На его лицо неприятно было смотреть, когда я сжимал его под душем. Вода хлестала по рубашке, по глазам. Потом он стал всхлипывать и обмяк.

— Раздевайся теперь, — сказал я. — Сам. Ну? Лезь и умойся. А потом — спать. Ну?

Сидя на краю ванной, он стаскивал мокрые туфли и ругался шепотом. Я пошел к себе и заварил свежего чая. В квартире было тихо, как в гробу. Даже к телефону в коридоре никто не подходил.

«Пора и на боковую», — сказал я себе. По вторникам я ходил на тренировки и вставал рано. Я лежал и с удовольствием думал о большом трамплине. Это здорово помогло. «Делаем — раз! (под простыней сами поджимались ноги) — толчок! (ноги выпрямлялись) — отрыв! — (задерживался вдох). Внимание — равновесие, — полет, равновесие, — приземление, внимание! — выпад! — пошел!»

Снег мелькал в глазах. Эстакада разгона пружинила под лыжами, отрыв был незаметен, как переход в невесомость, не тело, а птица парила над макушками берез и пятнами лиц.

В комнату с улицы светило белесое от фонарей небо. Я стал проваливаться в тиканье будильника, вкус пива горчил, как вкус оттепели.

После тренировки я поехал к Юльке и домой вернулся поздно. Когда я пошел ставить чайник, то опять увидел в темноте голубые пальцы над газовой горелкой и боязливую спину Адама.

— Чего вы свет экономите, — сказал я, — так и лоб расшибить можно.

— Ничего, мне видно, — тихо сказал он.

Я поставил чайник и достал сигарету. Спина Адама горбилась над сковородкой.

— Вот вы так прыгаете, — сказал он, — ведь это ужасно! Пожалуйста, проверяйте крепления, прошу вас!

Я онемел. Вчера перед стартом наверху эстакады я не застегнул «лягушку» левого крепления. Это редко бывает, а если бывает, то кончается у Склифосовского. Но я заметил эту неисправность до отмашки «давай», застегнул и скользнул к трамплину. Никому я этого не мог рассказать. Откуда же Адам?.. Даже ребята не знают… Откуда же?

— Вот вы, — сказал Адам по-прежнему не оборачиваясь, — толкуете с товарищами о космосе, о йогах… Вам это так важно! А для меня только одно важно — вот эту яичницу дожарить, пока никого нет. Да. Пока не заметили. Пока Геннадия нет. Это очень важно, очень!

Он глянул, и в его водянистых глазках мелькнули две точки острого смысла. Столько он никогда не говорил. «Йоги? Да мне только Юлька о них рассказала раз…»

Адам обошел меня, маленькая сковородка скворчала уже в коридоре.

Я подул на сигарету и посмотрел на пепельный ее огонек.

«Ясно? — спросил я ее. — Нет. И мне. Может, он правда — «псих»?

Крепление заметил! Из своей каморки заметил! Он же по месяцам дальше продмага не выходит. С ума сойти можно!»

Я так задумался, что наступил в коридоре на кошку Коптяевых. Она крякнула и бросилась за шкаф. В длинном коридоре тускло поблескивали облупленные двери жильцов. Около каждой висел свой счетчик. Это была старая коммунальная квартира в старом доме на Молчановке.

Когда я вышел побродить перед сном по переулку, теплый снежок сеялся в полосе света, обметал гипсовые кариатиды на фасаде. На углах маячили зябкие спины собачников, тощий доберман так долго обнюхивал решетку подвала, что хотелось его ткнуть под хвост. Надо было бы выпить хоть разочек пива перед сном, но даже трешки не было. Всего восемнадцать копеек. А надо бы сегодня… Я боялся скуки.

У мамаши Коптяевой был вкрадчивый голос и жирный халат с маками. Ее боялся весь двор. Десять лет она работала здесь в домовом комитете. Говорят, в тридцать втором она получила две комнаты, в которых жил какой-то не то врач, не то биолог, а Адама переселили тогда же в его «склеп» около уборной. Мне не было до этого дела, конечно, но вчера я это вспомнил, когда она сказала мне: