Николай Плотников - С четверга до четверга

Я легко поднял его под мышки и перенес на кровать. Потом намочил из чайника его рваный шарф и положил на лоб. Постепенно в его лице стало проступать соображение.

— Закройте… аппарат… — первое, что прошелестели его губы. Я натянул чехлы, убрал все со стола в ящик. Потом разыскал лекарство, накапал Адаму двойную дозу и стал ждать. У него порозовели уши, он мигал, жевал беззубым ртом, иногда морщился. Все время с его лица не сходил испуг. Наконец он спросил:

— Письмо взяли? В пиджаке?

— Нет.

— Достаньте и дайте его.

Из кармана пиджака, который висел на «выключателе истребления», я достал конверт.

«Константину Павловичу Карташеву, Молчановка, 24, кв. 8», — было написано рукой Адама.

— Дайте, — слабо попросил он и засунул письмо под подушку.

— Что это с вами? — спросил я.

— Его надо уничтожить! — сказал Адам, округляя глаза на аппарат. — Скорее!

— Зачем?

— На себя нельзя смотреть, — сказал Адам с дрожащей угрозой в голосе. — Нельзя. Но ночью я посмотрел. На себя. Эксперимент!

В комнате стало тихо, как в сейфе.

— Ну, и что? — спросил я.

— А то, что теперь мне незачем жить…

Я видел, как его желтоватая кожа стала мучнистой, морщинистой, глазки помутнели водянистым ужасом. Меня подмывало спросить, что он такого там увидел, но я чувствовал, что про это нельзя спрашивать.

— Сначала растворилась кожа лица, — заговорил Адам, глядя в потолок, — потом подкожные мышцы, потом череп стал прозрачен, и только глаза… Да глаза — они смотрели так… Не по-человечески смотрели! — Он попытался приподняться. — Там, во мне, Костя, сидел не я и не человек и смотрел на меня. Он насмехался надо мной!

— Не надо, — попросил я. — Не надо!

— Да, да, про это нельзя говорить, — сказал Адам хрипло. — Я запрещаю это вам, Костя!

— Ладно, — сказал я, проглатывая комки отвращения и непонятного страха. Что-то присутствовало в комнате и точно поджидало, когда Адам скажет еще что-нибудь, самое запретное. — Ладно, Адам Николаевич, забудем про это. — Я вытащил сигарету, стараясь не оглядываться, пошарил на столе спички и стал прикуривать.

— Сколько времени? — спросил Адам.

— Полдесятого.

— Еще час. Да. Уже скоро.

— Что скоро?

Адам не ответил. Он рассматривал свои худые морщинистые пальцы.

— Скоро меня не будет, — сказал он без всякой жалости. — К чему все это было?

— Что «это»? — спросил я.

— Изобретения. Науки. Люди. Их мозги. Чужие мысли. Мыслишки! Чужие закоулки, закоулочки!

Он усмехнулся и закашлялся.

— Не только закоулочки, — сказал я сердито. — Совсем не так все!

Адам повернул голову — он удивился.

— Не так?

— Да, не так. Там всякое есть. Это вы что-то сегодня… — Я сдержал одно словечко и спросил: — Чаю не поставить?

— Сколько времени?

— Десять, без пяти.

— Вам пора, Костя, — сказал Адам. У него стал другой голос — запавший и грустный. — Пора. Вы не сердитесь?

— За что?

— Не сердитесь. Мне… Ну, идите, идите…

Больше он ничего не сказал. Я взял со стола свои сигареты и на цыпочках пошел к двери.

В коридоре меня поджидала мадам Коптяева. Ее глазки и подбородок маслились от любопытства. Она прижимала к халату свою сытую мерзкую кошку.

— Ну, как он? — спросила Коптяева.

За стеной глухо играл радиоджаз.

— Неважно, — сказал я.

Джаз играл на мотив японской песни о море.

— Старость, старость! — Коптяева сочувственно почмокала. — И так одинок. Ужасно!

Кошка мурлыкала под ее толстыми пальцами.

— Вы к нему не заходите, — сказал я. Она почему-то не взъерепенилась, наоборот — закивала и даже заулыбалась. Я был сбит с толку и зол на себя и на Адама. Джаз играл из комнаты Коптяевых. Это Гена включил на всю катушку и лежит сейчас в трусах на тахте и слушает. Мне не трудно было бы увидеть его мысли, но я не хотел. Я ничего не хотел, кроме стакана черного чая и булки с маслом. Но масла у меня сегодня не было: забыл купить.

Этот вечер и ночь со среды на четверг я запомнил по открытке «Грачи прилетели». Я любил эту картинку, приколотую кнопкой к обоям, но почти ее не замечал. Но сегодня я сидел на жесткой койке, курил и смотрел на нее. Я думал и думал, но о чем — не помню. Может быть, и ни о чем конкретном, потому что все мысли были огромны и неясны, они приходили и уходили вместе с дыханием, шуршали, точно дождь по обоям, по плечам, пересекались, нарастали ровным шумом — в комнате, в переулке, в городе, по всей земле. Где это я слышал когда-то такой же дождь? Он шел всюду — этот невидимый поток мыслей, он затоплял материки, плескался во мне до самого дна. И я не боялся. Мне было хорошо. И Адам был не прав. Сквозь дождь, полуослепнув, я смотрел час за часом на открытку «Грачи прилетели». Смотрел на навозные проталины, мокрые ветлы, на серо-зеленую церковку, за которой испарялось простенькое небо. Я не двигался, потому что знал, что если попробовать что-нибудь объяснить, то все пропадет. Мне казалось, что на время я разучился говорить слова. И это было почему-то правильно и хорошо.

В коридоре что-то стукнуло, кто-то спрашивал, отвечал, сморкался. Я натянул тренировочные брюки и вышел. Около двери Адама стоял врач. Мадам Коптяева стучала костяшками пальцев, прислушивалась. Изо всех дверей высовывались носы жильцов.

— Не отвечает, — сказала Коптяева. — Полчаса стучим.

Тут я заметил худого санитара. Он приставил брезентовые носилки к стене и щурился на лампочку, безучастный, как столб. Доктор взялся за ручку двери, и она открылась.

— Тут и не заперто, — сказал он недовольно.

Мадам Коптяева влезла первая. В комнате было темно и душно, как в бомбоубежище: шторы были спущены.

— Где ж у него выключатель? — громко спросила Коптяева.

— Кто тут? — слабо спросил Адам.

— К вам доктор, Адам Николаевич. Где у вас свет?

Из-за спины доктора я видел ее халат с красными маками.

— Слева от двери. Под пиджаком, — ответил слабый голос.

Я еще не совсем понимал спросонья, что происходит. Но теперь я почуял беду.

— Стойте! — крикнул я.

Я слышал, как щелкнул выключатель.

— Не здесь! — крикнул я.

Выключатель щелкнул вторично. Впереди у окна темнота сухо вспыхнула коротким замыканием, что-то лопнуло со стоном, завоняло паленой резиной.

Я оттолкнул доктора и включил свет справа за шкафом. Из угла из-под брезентовых чехлов расползался желтый дым.

— Горим! — завизжал женский голос.

Меня оттерли к стене. Я видел, как кто-то сорвал тлеющий брезент с груды обугленных конструкций, как хлещет вода по полу. Его глаза, сквозь дым я видел носилки с плоским телом, поблекшее и удовлетворенное лицо Адама.

— Не расстраивайтесь так, Костя, — сказал он, когда его проносили мимо, и улыбнулся беззубым ртом. Носилки протащили на улицу.