Ольга Февралёва - Происхождение боли

— … Я не предатель. Я верен своему призванию… Мне надо найти всего одного — и увести его отсюда. Мне пришлось смириться с неизбежностью ошибок, ведь мой единственный компас — моё слепое сердце. В какой-то момент я решил, что есть и смысл в побочных жертвах: для меня это тренировка, без которой я не стал бы столь искусен, для него же — как бы поленья погребального костра…

— А можно подробнее про сердце? Как оно вам указывает?

— Оно начинает любить, а тот, кого я люблю, должен умереть.

— И кого вы любите сильней других, тот и есть единственный?

— Если после вашей смерти я полюблю кого-то больше, чем вас…

— Абсурд! Любовь обычно требует хранить, оберегать любимого!..

— Конечно! Но мой долг — в другом!

— А чем это оправдано? чего ради всё это? кому ваши труды на благо?

— Тот, кого я ищу, — демон, способный погубить миллионы людей, и никто, кроме меня, не сможет ни опознать, ни остановить его.

— И вы можете это доказать?

— Кому?

— Мне! Ведь вы менятак трактуете! (- «как они сейчас похожи с Люсьеном!» — ) Это, значит, я — опасен для всего человечества!? Докажите!

— … Я могу лишь просить вас поверить мне на слово…

— Ну, ладно, допустим, я вам поверил — вы опознали своего демона, но обоснуйте хоть необходимость крайних средств. Не проще ли объяснить ему/мне, чего не надо делать в жизни!?…

— И вы послушаетесь?

— А вдруг!

— … Но я уже пытался…

— Noch ein mal ((Ещё раз! (нем.)))! Ещё не поздно!

— Замолчите! Я устал от вашего крика!.. Дайте мне подумать.

Эжен всмотрелся в окно и решил, что уже около полуночи. Противник почти обезврежен, но Рафаэль… Как успокоить себя? Ну, хотя бы: 1. они расстались в одиннадцать — рановато, преступники предпочитают с часу до четырех; 2. где бы он мог это сделать? обычно проникает в жилища жертв; 3. Рафаэль немного мизантроп, впрочем… хотя теперь…

Тут в квартиру вошёл третий и окликнул:

— Растиньяк?

Какое счастье!

— Привет, Рафаэль!

— Здравствуйте, маркиз.

— А вы кто такой и что здесь делаете?

— Я — граф Франкессини. Имел честь провести вечер в одной компании с вами. Слуга (должно быть, по рассеянности) дал мне ваше пальто, но я обнаружил это уже дома; вспомнил, что вы дружны с бароном, и отправился к нему в надежде, что он приведёт меня в ваш дом, где я смог вернуть вам одежду; так и случилось. Ваше пальто на вешалке, а на вас, по всей видимости, — моё?

— И я должен вам полтора франка за фиакр.

— Оставьте, пожалуйста.

— Мы уже уходим, — вмешался Эжен, — Ты в порядке?

— Не беспокойся!

— Ну, пока. Пойдёмте, граф.

— Всего хорошего, маркиз.

Двое безоружных пошли по пустеющей и стынущей набережной.

— Не очень-то убедительно было.

— Что?

— Вы, должно быть, сразу почувствовали разницу между своим плащом и рафаэлевым.

— Нда. Я рад, что мой ко мне вернулся.

— Ещё бы! — настоящий горностай!..

Перекрёсток с мостом.

— Расстанемся.

— Сначала я бы всё-таки хотел услышать ваши перемирные условия.

— … Не встречайтесь с королём…

— Так.

— … Не участвуйте ни в какой войне.

— Хорошо.

— Не ищите власти над людьми.

— И всё?

— Пожалуй.

— И, если я ничего из названного не сделаю, вы больше никого не убьёте?

— Нет.

— Что «нет»!?

— Не убью.

— Договорились, — Эжен протянул руку, графу пришлось пожать её и идти прочь. Он свернул в ущелье улочки, едва различая дорогу от темноты и слёз.

Эжен долго стоял, сам почти ослепший, ознобший от усталости, кусая воздух, потом кое-как побрёл дальше вдоль реки, время от времени оглядываясь. Вдруг он вспомнил, что не попрощался с госпожой Годен и она сейчас, наверное, не спит от страха вместе с дочкой, а утром Полине придётся бежать в полицию с ложной тревогой; за это им самим может достаться! Он рванул обратно.

На перовом этаже гостиницы горел слабый свет. Эжен стучал долго. Наконец, хозяйка страдальчески крикнула из-за двери:

— Кто там?

— Я, Эжен. Не вызывайте полицию. Всё в порядке.

Минуту, потом другую он ждал ответа. Внезапно дверь распахнулась и на крыльцо в сиротском платье вдовы Годен выступила баронесса де Растиньяк всё с теми же словами:

— Из-за тебя я испытала столько жгучей скорби, что вторично мне не снести её! — и тут же морозный ветер смёл её, развеял по тупику.

Вокруг Эжена завертелись чёрные дома, беззвучно рушашиеся в пыль, и земля под ногами затряслась. Когда это кончилось, он нашёл себя стоящим на середине моста, возле которого отпустил Франекессини. Положил руки на парапет, глянул вниз. По тому, как лёд опоясал подпоры, определил скорость течения и меру холода — они его устроили; оторвал от земли одну ногу… Вторую не успел — двое мальчишек схватили его за одежду, крича в оба уха:

— Господин, не прыгайте! / Есть человек, который хочет вам помочь! / Он даст вам денег сколько надо! / Мы отведём вас к нему. / Его зовут Эжен де Растиньяк.

Произнеся его имя, эти ангелы восстановили Эжена в праве и желании жить. Он обнял их с тихим возгласом: «Спасибо, братцы! Я больше не заблужусь», дал по франковой монете и пошёл через реку.

Через час он был у Больницы Милосердия; зашёл, спросил Бьяншона. Уже ушёл. А куда? Где он живёт? Ответили. Не спросив, кто его ищет, зачем — в такой час. Как же легко добраться до любого!..

Орас ещё не спал, ломал глаза учебником фармакологии под спиртовой горелкой и жевал вчерашнюю булку. Он обрадовал Эжена, спросив из-за замка, кто идёт, и сам обрадовался гостю.

— Откуда ты?

— Так, проведал знакомых.

— И напоследок — ко мне?

— Мешаю — уйду.

— Да что ты! сиди хоть до утра! Или, может, прилечь хочешь?… Ты это… всё ещё голодаешь?

— Нет. Голода я уже почти не чувствую.

— Хъ! я бы даже позавидовал — если бы от этого не умирали. Кстати, кем тебе приходилась Амели де Растиньяк, в замужестве герцогиня Дез Эссент?

— Я и не знаю такой.

— Мне казалось, твоя фамилия из редких.

— … Герцогиня была намного старше меня?

— Лет на десять-пятнадцать.

— Ну, так это, наверное, дочь дяди Грегуара, ушедшего с юности в моря, старшего брата моего отца и тёти Клодии. Отчего она умерла?

— От того, от чего и ты умрёшь, если не начнёшь питаться.

— Я — дело другое… Видишь ли, в моей семье женщины всегда очень отличались от мужчин. Я смотрел генеалогический календарь, ведущийся с четырнадцатого века: ни одной смерти новорождённых сыновей и мальчиков; все парни, если их не постигал несчастный случай или чья-то вражда, умирали стариками. Девочки же и рождались слабыми, и росли в болезнях, а дожившие до замужества либо хоронили потом каждого свого младенца, либо быстро угасали непонятно отчего; некоторые сходилис ума… В конце концов о девушках нашего рода пошла слава как о порченых, но к ним всё же сватались из-за их красоты…