Ольга Февралёва - Происхождение боли

— Я и так не боюсь смерти.

— Чего ж ты тогда угибаешься?

— Мне плохо! Я слабею!

— … А тебе никогда не казалось, что у тебя сил больше, чем нужно человеку?

— Нет. Сила каждого — это сила всех. Вы разбазариваете её чёрти на что!..

— О, жарко стало, — Эмиль кивнул на тараканов, проворно расползающихся по стенам и потолку, — Лук, май френд: по моему опыту, перестараться в постели — это не фатально. Если ты снимешь плащ и сапоги, полежишь ночь в покое и тепле, то к утру у тебя будут все шансы встать готовым на любые подвиги.

— Ладно, посмотрим.

— … Ты мне совсем не нравишься, брат… Что, вот так прям и плохо?… Может, тебе Орасу показаться? с Максом перетереть?… Если тебя мучит то, что все всегда и везде признавали удовольствием…

— Кто все , Эмиль? Каждый знает лишь своё.

— Ну, так послушай, кто что говорит.

— Верить похабной брехне надравшихся неудачников?…

— А книжки ты читал? Не обращал внимания на то, что и поэты, и прозаики, и хохмачи, и зануды волей и неволей подтверждают, что любовь сладка?

— Правильно! Это же всё пропаганда.

— Чего?

— Возобновления человеческих ресурсов. Армия, производство, налоги, обслуживание — власти нужны люди, и ничего нет странного в многотиражных призывах строгать их…

— Даааа!.. Такого бардака ни в одной голове больше нет!.. Если и есть на свете какая-то зомбёжка свыше, то она скорее про другое — про самоубийство, более известное как героизм.

— Чтоб геройски пасть, сперва надо родиться.

— … Когда ты начинаешь умничать… — это просто страшно!

— Видишь, чем плоха слабость: вместо того, чтоб что-то делать, говоришь. С обидой. С обычной злобой беззащитных. В отчаянии. Не находя другой опоры,… кроме лжи… Прости меня ещё раз. И позволь попробую заснуть.

Эжен развязал шнуры плаща, чтоб закутаться в него, поджимая босые ступни: один носок ещё на улице забился в нос сапога, второй же только что застрял в голенище.

Эмиль опомнился:

— Это ты извини! Портвейн какой-то палёный попался. И Рафаэля принесла нелёгкая! А главное, Береника весь день и всю ночь в театре: там у них какая-то премьера… Мне так плохо без неё…

— Расскажи о ней. Как вы познакомились?

— Я вроде уж рассказывал.

— Нет.

— … Это не слишком весёлая история… Она родом из нормандской деревушки; какой-то местный козёл над ней посмеялся, родители были строги, ну, и она сбежала сюда — не за лучшей жизнью, а спрятаться от всех, и поступила разнорабочей в «Жимназ», чтоб иметь доступ к средствам маскировки. Она прилепила ко лбу, подбородку и шее нарошенские бородавки, под глаза — накладные мешки, нарисовала морщины от ноздрей до челюстей, а гладкие руки скрыла под митенки. Всем говорила, что ей тридцать восемь, хотя было только восемнадцать-девятнадцать. Никто не присматривается к уродству, но однажды за кулисами кто-то из ребят особенно популярно пошутил — засмеялись даже уборщицы, и я услышал во общем кабаньем хрюко-визге её синичкин голосок, увидел блеск меж её серых от грима губ и с тех пор наблюдал за ней тайком, а через неделю слежки стал свидетелем чуда: она снимала маску перед сном, у большого зеркала, со двух сторон освещённого. Тут я и влюбился. Но открыться не случалось. Я не то чтобы робел. Мне хотелось получше узнать её жизнь, ну, чтоб не накосячить сразу; ждал какого-то момента… и дождался такого, что никогда себе не прощу: её хозяйка и любимая подруга Корали (ты помнишь) умерла, не скопив денег на гроб и яму; у хахаля её, лоха неувязанного, тоже свистело в кармане. И девушка моей мечты решила подработать в квартале Дю-Тампль. Слава Провидению — я оказался там же. Есть у нас такой фрилансер Жуй; он тогда выслеживал де Люпо, но одному ему было страшно, а я его пожалел. Идём мы, идём, и вдруг вижу возле очередной кучи розовых мочалок — цветастую шаль, у которой я готов был целовать углы и бахрому! Но как-то я опять же не решился подбежать к ней с каким-нибудь благородным воплем, а подкатил сообразно обстановке, отпустил подобающий комплимент и спокойненько предложил свою компанию. Она согласилась. Мы нашли свободную клетушку с койкой и порнообоями. Вот тут я преклонил колена, назвал её по имени с мадемуазелью и вывернул всё своё сердце. Она разревелась в три ручья — именно так, и я яснейше слышал в её взвывах: где же ты был раньше, обормот! Ведь признайся я сразу, уж вместе мы не дали бы погибнуть Корали! Но в глаза она мне никогда не говорила этого. Сказала только, что ей нужно двести франков, в долг. Угадай, сколько было у меня в кармане?… Четыре. На долбанный фиакр… За всю остальную ночь мы объездили весь Париж, заняли, наверное, у семидесяти человек. В какой-то момент это стало прикольным. У шести утра любимая задремала на моём плече в районе Лагарпа. В девять мы заплатили за похороны. В три покойницу отпели, в пять — закопали — всё без меня: я покупал цветы, мармелад и золотое кольцо. В шесть я отыскал мою невесту. Она прямо в своих бородавках поцеловала меня у двери, поблагодарила за всё, но сказал, что пока не может уйти ко мне и бросить «несчастного Люсьена». Но через неделю мы съехались…

— А Люсьен?

— Пропал.

— Вы искали его?

— Нет, мы искали тебя…

Когда в дверь постучали, Эжен не успел дочистить зубы, и, поскольку он делал это золой, пришельцу пришлось крепко вздрогнуть, тем более что наряд молодого барона составляли только нательный крест и белые атласные кальсоны с лампасами в виде чёрных шелкошитых цепей, в своё время забытые Максом у Эмиля.

— Доброе утро. Заходите, — сказал Эжен бодро, но не слишком внятно, и отступил в квартиру, в левый угол зеркальной комнаты, где начал выполаскивать рот.

— Я придворный курьер, — представился гость.

— Почему же вы не воскликнули: «Именем короля!»?

— Во-первых, это не обязательно; во-вторых, при виде вас на язык просится более высокое имя; в-третьих, я к вам отнюдь не по личному поручению его величества. Господин де Ванденес шлёт вот это господину же Растиньяку.

— Паспорт показать?

— Спасибо, не стоит. Мне описали ваш облик и манеры, а насчёт паспорта предупредили, что вы его проищите сорок минут.

Конверт содержал четыре пятисотфранковых купюры и записочку: «Девушки закончились. Вы обещали!..».

Нда, только васильковая невинность Феликса могла быть столь прямолинейной.

Эжен проглотил остатки золы, закусил разом обе губы и почесал за виском…

— Что ж, понятно… Постараюсь.

Курьер ушёл, отказавшись от чая и сигары, а Эжен принялся за свой никотиновый завтрак. Кружево сегодняшнего маршрута быстро сплеталось в его голове. Докурив и выпив талой воды (ледяная чешуйка приятно обожгла язык), на всякий случай поднялся к Эмилю, но тот вывесил на закрытую дверь лист с крупной помадной надписью «ДОНТ НАУ!», обрамлённой, видимо, для идиотов, жирным сердцем. Без каких бы то ни было дурных мыслей о соседе Эжен вышел на улицу, первым делом дотопал до центрального полицейского управления, чтоб заявить о пропаже без вести Люсьена Шардона.