Ольга Февралёва - Происхождение боли

Соскучившийся по людскому обществу таракан забежал Эжену на висок, разбудил щекоткой. Эжен тряхнул головой, шаркнул по ней ладонью и сел, озираясь в темноте. Он так и остался на полу у догоревшего камина. Рафаэль занял кровать, правда, подсунул под затылок благодетелю подушку. В тишину сыпался из углов поскрёб насекомьих лапок. Эжен не брезговал этой компанией, его огорчали лишь случаи, когда он невольно или от внезапного испуга губил шестиногих. Сидя и бережно ощупывая себя, потряхивая руками, он думал о пауках, которых боялся в детстве — до того момента, когда однажды в осеннем лесу задел сеть огромного крестовика, и тот, упав, зацепился за его куртку; тогда страх исчез — его стёрло изумление: при своём внушительном размере существо было настолько лёгким, что не увидь его — никто бы и не знал, что к нему прицепился убийца. Тогда Эжен решил, что пауки питаются не кровью, а душами букашек, и это не ужасало, только вело к размышлениям… В теперешней ночи его отвлекло от них утробное напоминание о съеденных вещах — достаточно многих, чтоб с тоской отправиться в уборную.

Там всё было оборудовано очень опрятно: закрытая, бесщёлая лавка из гладкого дерева с крышкой, вроде как на пивной кружке, только не выпуклой, на отверстии; под ногами коврик; справа на уровне плеча — полка для свечи, под/на ней обычно лежит пара литературных новинок. Человек без особых задвигов пожаловался бы лишь на холод, но Эжен был совсем не таким человеком. Постояв минуты две с видом осуждённого под виселицей, насадив безупованный взор на фитиль в золотом ореоле, он принял неизбежное положение. Суррогатное самоубийство — именно такое чувство — изничтожение, запредельный позор… Что ж, — в миллионный раз начал утешаться — удел всех тварей, звери вон вообще это делают где попало… И это нужно для растений. Всё устроено мудро, но… Закрыл лицо руками. «Я не противлюсь, не осуждаю, только, Господи! — не смотри! Пожалей и меня и Себя…». Напрасно… Он знал, Кто лучше всех видит в темноте и слышит в тишине. Пыль — Его зрящие клетки; капли на железе и камне — Его окуляры; все щели — Его уши; плесень — сгустки Его нервов; тараканы, мокрицы — Его соглядатаи… Глубокий вздох. Смириться до конца. Доброта Его безмерна; Он не прогневается, видя, но и, может быть, совершит чудо — отвратит Свои очи… Пусть тело делает своё дело, духу дела нет… Найти? Ага, вот книга. Заложена на середине билетом в театр: «Ролл и Порция» — драма Птициана Убю… Ну и чушь!.. А тут что накатали?

« Тут Мельмот повалился на клумбу гиацинтов и тюльпанов, благоухавших под окном Исидоры »… Вот придурок! Нализался, должно быть… « Но ты же помнешь все мои цветы! — вскричала она, и в восклицании этом слышен был отзвук ее прежней жизни, когда цветы были ее друзьями, когда они были радостью для ее чистого сердца ». Как же они выглядят? Тюльпаны — вроде маков и крокусов, а гиацинты? А, такие кучерявые колосогрозди. Что ж, да, им всегда порадуешься… « Прости меня, таково уж мое призвание, — проговорил Мельмот, растянувшись на смятых цветах и устремив на Исидору мрачный взгляд, в котором сквозила жестокая насмешка. — Мне поручено попирать ногами и мять все цветы, расцветающие как на земле, так и в человеческой душе: гиацинты, сердца и всевозможные подобные им безделки …»… Эк тебя, братан, прописали! Есть чем красиво объяснить брюшные спазмы… Так это явка с повинной? « Знайте, сейчас я здесь, а где я окажусь завтра, будет зависеть от вас. Я одинаково могу плыть по индийским морям, куда сны твои посылают меня в лодке, или пробираться сквозь льды возле полюсов, или …» — А вот это ей Богу трогательно — « или даже мое обнаженное мертвое тело (если только оно вообще способно чувствовать (- Моему бы так!! -)) может бороздить (- круто сказано: тело — бороздит ; полюбуйтесь: человек-плуг — ) волны того океана, где я рано или поздно окажусь — в день без солнца и без луны, без начала и конца, — бороздить их до скончания века и пожинать одни лишь плоды отчаяния! ».

Закрытым глазам Эжена явилась ширь чёрных, как вакса, вод, качающих айсберги. Между них маневрирует корабль. Наконец он осторожно подбирается к невысокой глыбе, бросает на неё якорь и сходни, по которым на льдину перебираются тощие тенеподобные люди. Их оставляют там. Под их ногами лёд плавится. Кто-то перебегает с места на место, но тот, кто — я, — узнаёт Эжен, — стоит, медленно урязая в белой толще. Холод повсюду. Колодец… Проходят часы, льдина тает напрочь. Люди вяло и недолго барахтаются в черноте, потом исчезают, только я, — чувствует Эжен-Мельмот, — вольготно распрямляюсь на маслянистой воде и держусь на ней щепкой. Век скончается — родится новый…

Мотнулся всем корпусом, вывёртываясь из дрёмы, с усилием раскрыл глаза…

« И он расхохотался тем ужасным, переходящим в судороги смехом, который смешивает веселость с отчаянием и не оставляет у собеседника ни малейшего сомнения в том, чего больше — отчаяния ли в смехе или смеха в отчаянии »…

Ох, у всех свои горести… Мять цветы и пижонить перед дамочкой — конечно, свинство, но зато ты не рассиживаешь с голым задом на глазах у Всевидящего Бога.

Проведя на укромной лавке ещё четверть часа без особой нужды, бесшумно вернулся в тепло спальни, повалился на пол с гаснущими мыслями об Испании, которая оккупировала Голландию и знай себе вывозит благородные клубни, семена и луковицы, рассаживает у себя клумбы, на которые — а кто он? англичанин что ли? — англичане, перебрав и полюбив, укладывают свои обнажённые мёртвые тела…

Потребность вымыться стала для Макса необоримой. Он строго попросил детей не тревожить его до утра и окунулся в свою просторную одинокую ночь.

Одежда словно сама собой облетела. Макс осмотрел, всё ли готово. Встал обеими ногами в пустой деревянный таз (думая об Эжене), зачерпнул ковшом горячей воды и тонкой струйкой полил на себя, растираясь левой рукой (думая об Эжене), смочил, намылил волосы, окатил, потом ниже, густые, белые, как на животе у горностая; надел шершавые перчатки, покрутил в ладонях мыло и снова пустил их гулять по груди, плечам и ниже; тщательно отполировал шею, талию; новый ковш, не спеша; любовно огладил богатые, хоть и неброские мускулы в жемчужно-атласной коже; для лица — специальный лосьон.

Осушившись, налил себе вина, глотнул (думая…), лёг теменем к выходу, поудобней, расслабился, потёрся губами о кончики пальцев, но что-то отвлекало — сам этот диван, пропахший Эженом — его грязным телом и чистой душой…

Борясь с желанием укрыться, Макс ухватился за соломинку сигареты. Обратно нельзя.

Вот он раскинулся на чёрном — нарцисс — белый цветок о шести лепестках: руки, ноги, голова и её кумир-антипод, безразличный ко всему, что его не питает, и — почти всеядный, и это его час. Макс приподнял голову, посмотрел, почтительно укрыл шёлковым платком, да, тут не панибратская терпимость просвещенца, но поклонение мистика.