Свейдн Бергсвейнссон - Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

Я не ответила.

— Хотя, — продолжала она, — можно ничего и не скрывать. Никого, собственно говоря, не интересует, как я выгляжу, ведь муж уже давно не притрагивается ко мне. Нашел себе молодую очаровательную любовницу.

— У мужчин на этот счет другие понятия, — заметила я. — Им кажется вполне естественным иметь любовниц.

— У меня был любовник, много лет назад. Я любила его, а мужа нет. Вернее, любила когда-то, но сейчас не люблю. Или вообще никогда не любила? Я привыкла к нему, как к старой мебели. Он действует на нервы мне, а я — ему, но разойтись мы не можем. В обществе это не принято. Я была бы рада, если бы смогла решиться на развод, смогла бы начать жить своей собственной жизнью, а не только его жизнью, но решиться я не в силах. Я боюсь жизни, боюсь отвечать сама за себя. Ведь так спокойно, когда у тебя есть муж, который о тебе заботится. Так удобно, когда не надо ни о чем думать. Боюсь, я вообще разучилась это делать. Мой муж всегда думал за меня и, полагаю, уже забыл, что я человек. Иногда мне кажется, что я машина, которую он купил себе по дешевке, и, когда я выйду из строя, он сдаст меня в металлолом. Возможно, я даже не какая-то совершенная машина, а всего-навсего жалкая копия.

Женщина вздохнула и обвела взглядом магазин. Мы помолчали.

— Почему же вы не подыщете себе работу? — наконец спросила я.

— Муж даже слышать об этом не хочет. Он уверяет, что если кто-нибудь узнает, что его жена работает, то это подорвет его авторитет. Однажды я записалась на курсы, но муж заставил меня бросить их. Сказал, что, если я буду ходить на курсы, знакомые решат, будто я необразованная и малоначитанная, а он не желает, чтобы об этом судачили. Я бросила курсы и теперь сижу дома, смотрю на красивые вещи вокруг себя или хожу и стираю с них пыль. Стираю пыль и мечтаю о том, чего никогда не будет.

— Вам не доставляет удовольствия иметь красивые вещи, смотреть на них? — удивилась я.

— Когда-то доставляло, — ответила дама. — Когда-то давным-давно. А сейчас мне ровным счетом наплевать на них. Мне на все наплевать. Абсолютно наплевать, куплю я себе ночную рубашку или не куплю. Муж дал мне утром десять тысяч крон, так что его совесть может спать спокойно. И я уверена, что и ему наплевать, куплю я черную ночную рубашку или нет… А подруги у вас есть?

— Подруги? — Вопрос поразил меня. — Ну разумеется, есть.

— А у меня нет.

— Как же так? Я была уверена, что у всех женщин есть подруги.

— А у меня нет, — повторила дама. — Подруги вышли замуж, и я перестала для них существовать. Потом я тоже вышла замуж и тоже потеряла себя. Мы растворились в своих мужьях, главное для нас теперь — их проблемы, их работа, их точка зрения. А мы — лишь жалкие копии.

Женщина взяла черную рубашку и приложила к себе:

— Не слишком экстравагантно для женщины моих лет?

— Вовсе нет. В наше время женщина может одеваться, как ей хочется.

— Да, — согласилась дама и, минуту помолчав, сказала: — Пожалуй, я куплю эту ночную рубашку. Большое вам спасибо.

Я свернула рубашку, положила ее в коробку и завязала.

— Пожалуйста. — Я протянула ей сверток.

— Спасибо, — ответила она, подавая мне деньги. Я отсчитала сдачу, и женщина направилась к двери.

Но вдруг остановилась и возвратилась к прилавку.

— Я передумала. Мне, собственно говоря, не нужна эта рубашка. Вы сделаете мне большое одолжение, если примете ее от меня в подарок. — И, сунув мне в руки сверток, она повернулась и быстрым шагом вышла из магазина.

Всю зиму каждый вечер в половине седьмого Гвюдфиннур Гисласон снимал с двери конюшни висячий замок, толкал дверь ногой и входил внутрь. В отличие от Гвюдфиннура многим пришлось бы нагнуться, чтобы пройти в эту дверь.

В руке он неизменно держал молочное ведро. В непогожие зимние дни, когда Гвюдфиннур выходил из дома на жгучий мороз, ветер рвал ведерко из рук. Снежные бураны были здесь частые гости, ведь поселок стоял на берегу океана. Половина седьмого — время дойки, но в ведерке Гвюдфиннура было не парное молоко, а два крутых яйца, которые жена перед самым его уходом доставала из котелка.

От дома до конюшни было неблизко, иной раз по пути люди заговаривали с ним, и тогда Гвюдфиннура охватывало непонятное беспокойство, он старался поскорее распрощаться и торопливо уходил прочь. В прежние годы его никогда таким не видели. Чтобы отделаться от ребятишек, которые так и вились вокруг, Гвюдфиннур совал им мелкие монетки; поднимать на них руку он считал ниже своего достоинства, лишних слов тоже не любил тратить, ибо по натуре был молчалив.

Успокаивался Гвюдфиннур, только заперев изнутри дверь конюшни. Тогда он мог быть уверен, что в ближайший час его не потревожат. Он вечно был укутан с головы до ног — за этим следила жена, — но, когда заходил с мороза в конюшню, его всякий раз охватывало приятное тепло.

Некоторое время он спокойно стоял у двери, вдыхая лошадиный запах, запах сена, пола, торфяных стен и прислушиваясь к звукам в стойле, — спокойно стоял там, ощущая в темноте близость своего коня. Порой снаружи доносились завывания бури, и тогда Гвюдфиннур испытывал неизъяснимое чувство надежности.

Постояв у двери, он клал ведро на старый ящик, снимал со столба масляную лампу, зажигал спичкой фитиль и вновь вешал лампу на столб. Золотой отблеск ложился на гнедого, на его упругий круп, массивный загривок, освещая стены, стропила, и в конюшне становилось еще уютнее.

Гвюдфиннур не торопясь принимался за работу, он всегда стремился как можно дольше побыть в конюшне: хлопал гнедого по бокам, гладил по спине, чесал ему шею, нашептывая ласковые слова, задавал коню невероятные вопросы и сам же отвечал за него.

Вволю поласкав гнедого, Гвюдфиннур ворошил сено в яслях, остатками его посыпал пол, потом шел с фонарем к сеновалу и готовил новую порцию корма. Затем подставлял под кран ведро, струя воды гулко стучала по дну. Пока ведро наполнялось, он чистил коня скребницей.

Все это занимало невероятно много времени, словно в каждом движении Гвюдфиннура скрывалась какая-то весть для коня, словно Гвюдфиннур священнодействовал у католического алтаря.

Почистив и напоив коня, он доставал из ведра яйца, клал их на ладонь, обирал скорлупу и бросал ее в ведро. Гнедой всегда следил за его движениями, и Гвюдфиннуру казалось, что глаза его светятся благодарностью и радостным ожиданием. Затем он подходил к жеребцу, осторожно брал его левой рукой под уздцы, а правой совал яйца в теплую морду коня, бормоча при этом ласковые слова. В мгновение ока лакомство исчезало во рту гнедого, ведь Гвюдфиннур стал приучать коня к этому с осени, сразу после того, как купил его.

Скормив гнедому очередную порцию яиц, Гвюдфиннур каждый раз чувствовал, что еще на шаг продвинулся к заветной цели, которую он хранил в тайне. Он был скрытный человек, даже жена ничего не знала о его планах. Конь должен победить на очередных скачках, устраиваемых в поселке. Никто не подозревал, о чем мечтает Гвюдфиннур; за ним никогда не замечали честолюбия — даже в комитете он не занимал никакой должности — и не считали его большим знатоком лошадей. И вдруг, совершенно неожиданно, он договаривается о покупке этого гнедого. Гвюдфиннур прослышал, что продается скаковая лошадь, которая, правда, еще ни разу не участвовала в бегах, но не надо было быть пророком, чтобы предсказать, каких результатов она добьется при хорошем уходе. И вот в середине октября, тайком, никому ничего не сказав, Гвюдфиннур сел в автобус и отправился в деревню, в кармане у него лежали две тысячи крон, снятые со сберкнижки. Вскоре после этого Гвюдфиннур привез коня домой и тотчас забил всех своих овец, чтобы покупать поменьше сена. Затем он перестроил сарай и нарек коня Победителем, по-прежнему не говоря никому ни слова.