Свейдн Бергсвейнссон - Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

— Ты что, боишься? — крикнул я Дудде, видя, что она в нерешительности остановилась возле камней.

— Нет, — отвечала Дудда, по-прежнему не трогаясь с места.

— Сними туфли и иди в чулках, — посоветовал я.

— Ты думаешь, так будет лучше?

— Ну конечно. Но если хочешь, я вернусь назад и перенесу тебя.

Дудда сняла туфли и чулки. С женщинами всегда так, они все делают по-своему. У них на все есть собственные способы, либо обворожительные, либо препротивные. Чаще все же последние, ты не находишь?

Ну вот, значит, поднимаемся мы с ней по круче. Да, чуть было не забыл, перед этим она довольно долго копалась, снова надевая чулки. Ах, ее икры. Не меньше сорока сантиметров в окружности, плавно сужавшиеся к щиколотке. Дорого я бы дал за счастье погладить эти икры, но мне так и не довелось этого сделать. Да.

Мы присели на камни, а сперва искали редкие травы, которые растут в скалах. Не помню, нашли мы что-нибудь или нет. Помню только, что я взял руку Дудды в свою, пощекотав ее сначала стебельком аира. Для чего-то ведь создал бог эти стебли.

— Дудда, — сказал я. Больше я ничего не сказал. Вместо этого сделал еще одну попытку. Но она не отвечала.

— Почему ты не хочешь поцеловать меня? — спросил я. Помню, я очень рассердился. — Неужели я тебе совсем не нравлюсь? Ведь мы с тобой так много времени провели вместе этим летом.

— Я поцелую только того, кого объявят моим женихом, — вспыхнув до корней волос, сказала Дудда. Она складывала из камешков треугольник, причем довольно правильный.

— А если я попрошу тебя стать моей невестой?

— Но ведь ты уезжаешь. Я даже не знаю, вернешься ли ты сюда когда-нибудь.

— Дудда! Ты прекрасно знаешь, что я вернусь. Неужели ты думаешь, что я оставлю тебя здесь одну, если мы будем помолвлены?

Ты ведь знаешь, чего только не обещают влюбленные. Конечно, с тех пор я больше там не показывался. Случая не было. Так сложилась судьба.

— Но хоть немножко я тебе нравлюсь? Скажи откровенно? — Уж конечно, мы со всей непримиримостью требуем полного отчета. У нас, видишь ли, будто бы даже появляются какие-то права на другого человека, неважно, что, быть может, мы собираемся натянуть ему нос.

— Да, — едва слышно произнесла она.

Случалось ли тебе услышать такое «да»? Это же полнейшая капитуляция, поражение из поражений. Это значит, что тебя уже нет, что ты превратился в какую-то совершенно иную человеческую личность. Это победа, но она слишком неожиданна, чтобы можно было ею воспользоваться.

— Дудда. — Глубоко тронутый, я не знал, что еще сказать. Но мне показалось, что уж теперь-то я могу обнять ее. Она сидела неподвижно, словно… ну, хотя бы уступ, служивший нам скамьей.

Да. Как видишь, я все ж таки начинал смаковать победу.

— И ты уверена, что не забудешь меня к тому времени, когда я вернусь?

— Нет.

Она не выдержала и заплакала. Ты видел когда-нибудь, как плачет рослая, статная девушка? Представь себе дом во время землетрясения. Когда плачут маленькие девочки, все выглядит иначе. Так и хочется сказать: «Ну перестань же, детка. Все это пустяки. Дай я вытру тебе щечку». А тут вдруг перед тобой плачет рослая, статная девушка! Больно смотреть. Она плачет всем телом, и, даже если душа больше уже не плачет, тело еще содрогается от рыданий.

Я вытер ей слезы носовым платком, и она положила голову мне на грудь. Мы долго сидели молча. Когда любовь так печальна, слова не идут на ум.

— Дудда, дорогая, — сказал я, осторожно поворачивая голову, чтобы видеть ее лицо. — Я непременно вернусь, если только ты будешь помнить обо мне. — Она взглянула на меня своими большими глазами, серьезно и торжественно, точно королева, а королевой девушка становится только от любви. Потом сказала, подчеркивая каждое слово:

— Неужели ты думаешь, что я смогу тебя забыть? — И качнула головой, раза четыре, а может, и пять, медленно и убежденно. Я придвинулся к ней ближе, теперь-то ничто этому не мешало. Мне казалось, что до некоторой степени мы уже помолвлены. Я помню все так ясно, словно это было вчера. Она взглянула мне в глаза с нежностью и довернем любящего существа, и мои губы потянулись было к ее губам, чтобы скрепить поцелуем священный обряд, но она увернулась и сказала:

— Нет, не надо, прошу тебя. Когда ты вернешься. Потому что, если ты не вернешься, мне будет очень, очень тяжело.

И надо же! Больше я не пытался поймать ее губы. Не потому, что рассердился на нее. Наоборот. Моя любовь никогда еще не была столь сильной, как начиная с этого дня. Но Дудда решительно меня изменила. Я любил ее уже совершенно иначе, чем до сих пор.

До моего отъезда мы провели несколько дней, а может, и недель, почти не разлучаясь. Мы любили друг друга любовью, которую называют платонической. Я любил уже не ее тело, как раньше, а какое-то божественное существо, обитавшее в ее теле. Не знаю, право, что она любила во мне. Мне казалось, что моя душа недостойна ее. Так вот мы и любили друг друга любовью, которой чуждо все земное, до тех пор, пока не отплыл пароход.

Не думай, что я не вернулся туда оттого, что разлюбил ее. Нет, дело было совсем в другом. Мы переписывались всю зиму и все лето. Слали друг другу толстенные письма на густо исписанных листах, полные пламенных признаний, любовного томления, обещаний хранить верность. Но мне не удалось больше туда выбраться. Вместо меня послали другого. Согласись, судьбу человека определяет работа, место жительства, неблагоприятные стечения обстоятельств. При моей работе почти невозможно получить отпуск в летнее время, подходящее для помолвки. Или, может быть, ты думаешь, отец отпустил ее сюда, ко мне? Как бы не так, плохо ты знаешь его и его присных. Я уверен, именно он больше всех радовался моему отъезду. А время меж том идет и стачивает шипы, даже самые острые. Прошел год. Потом два. Конечно, я продолжал любить ее. И все же любовь уже не владела мной безраздельно. Я чувствовал ее лишь тогда, когда читал письма Дудды или писал ей. Под конец я уже не мог сделать этого без подготовки и вынужден был перечитывать старые письма, чтобы написать ей по-человечески. Если бы мне удалось тогда с ней встретиться, хотя бы увидеть ее, я был бы счастливейшим из людей. Тебе, старина, все это кажется странным, но таков уж я есть, ничего не поделаешь.

А затем любовь пришла во второй раз, а может, в третий или в четвертый, только теперь это была грандиозная и непреодолимая любовь, ну, ты знаешь, от такой любви люди женятся. Ах, живи мы вечно и везде сразу, мы могли бы любить всех женщин на свете — но что толку рассуждать о невозможном. Так-то, брат. Конечно, моя любовь к ней прошла, как только я женился. Порядочный человек забывает о таких пустяках, если намерен честно выполнять обязанности, возлагаемые на него обществом и благополучием семьи. А Дудда, между прочим, взяла и приехала в этот город. Старика, по всей вероятности, уже нет на свете: будь он жив, разве могла бы она позволить себе подобную свободу?