Дэвид Лодж - Для англоманов: Мюриэл Спарк, и не только

Я не знаю ни одного случая, чтобы Мэдокс Браун проявлял резкость, за исключением случая, о котором расскажу ниже. Возможно, чрезмерно строгий отец еще старой школы, как дедушка он был непомерно снисходительным. Помню однажды, называя всех своих внуков, он, после тщательного взвешивания, пришел к выводу, что все они гении, кроме одного, относительно которого он колебался, — гений тот или сумасшедший. Поэтому я с удивлением прочел отзыв одного известного критика на выставку работ Мэдокса Брауна, которую десять лет назад я организовал в Графтон-гэллери. В отзыве утверждалось, что картины Мэдокса Брауна заумны и уродливы, — но чего и ожидать от человека с таким грубым, извращенным нравом? Это показалось мне совершенно непотребным утверждением. Но, узнав имя критика, я вспомнил, что Мэдокс Браун однажды спустил его с лестницы. Этот джентльмен пришел когда-то к Мэдоксу Брауну по поручению одной знаменитой фирмы арт-диллеров с предложением, чтобы художник продавал ей в течение определенного срока все свои картины по очень низкой цене. За это фирма должна была, как теперь выражаются, заниматься его «раскруткой»: они будут делать все от них зависящее, чтобы он был избран ассоциированным членом Королевской академии. То, что Мэдокс Браун с такой яростью встретил предложение, казавшееся критику чрезвычайно выгодным для обеих сторон, объясняет, почему джентльмен в здравом рассудке заявил, что у Мэдокса Брауна извращенный нрав.

Возможно, так оно и было.

Но если у него и была грубая оболочка, то сердцевина у него была нежная. Вот почему, я думаю, мрачный дом на Фицрой-сквер не оставался в сознании многих чем-то мрачным. Он был очень высоким, очень просторным и очень серым; и на площади перед ним высились высоченные мрачные платаны. А над портиком была погребальная урна с оленьей головой. Этот предмет, угрожающе опасный, всегда представлялся мне символом всего этого круга людей, столь практичных в работе и столь романтически непрактичных в жизни. Они прекрасно знали, как, согласно их представлениям, создавать картины, писать поэмы, делать столы, декорировать фортепьяно, комнаты, церкви. Но что касается жизни, они были немного поверхностны, немного романтичны, немного небрежны. Я бы сказал, что из них из всех Мэдокс Браун был самым практичным. Но его практицизм был довольно-таки своеобразным. Взять хотя бы урну. Большинство прерафаэлитов считали урну возможной угрозой, но не было предпринято никаких шагов, чтобы ее убрать. Им даже и в голову не приходило, кто понесет ответственность, если произойдет несчастье. Такое устройство психики трудно даже представить, но таким оно было, и урна стоит по сей день. Этот вопрос мог бы решить любой юрист, Мэдокс Браун мог бы внести дополнительный пункт страховки в договоре аренды. И подобно тому, как урна придавала определенный вид огромному георгианскому особняку, пережившему свою славу, она столь же долго оставалась темой разговоров, выражало дух этих живописцев, художников-поэтов, художников-ремесленников, художников-музыкантов, поэтов-флибустьеров, всей этой удивительной группы людей, связанных с искусством. Они собирались и сравнительно скромно пировали в комнатах, где полковник Ньюком и его коллеги, директора «Банделканд Борд», лакомились острым индийским супом и пуншем со специями, сидя перед буфетом, где были выставлены напоказ ящики для столовых приборов с ножами, примкнувшими друг к другу зелеными черенками.

Что же касается буфета Мэдокса Брауна, то он тоже демонстрировал ящик для приборов и ножи с зелеными черенками, глядя на который я всегда относил деда к старой школе, — в недрах ее он родился и принадлежал ей вплоть до смерти. Если он и был непрактичен, то в нем не было ничего от богемы; если он был романтичен, то его романтизм обретался в строгих границах. Любому из детей его друзей, поступившему во флот, было суждено в его глазах стать не пиратом, а, по меньшей мере, адмиралом. Любой его знакомый юрист, Браун не сомневался, пусть тот был всего лишь стряпчий, должен стать лордом-канцлером. Любому юному поэту, вручившему ему пачку своих первых стихов, суждено было стать поэтом-лауреатом. И он действительно верил в эти романтические прогнозы, которые он раздавал всем без разбору. Если он и был первым, кто протянул руку помощи Д. Г. Россетти, то в других случаях его опека была не столь мудро направлена.

Разумеется, он был заклятым врагом Королевской академии. Для него члены этого августейшего учреждения неизменно были «чертовы академики». Однако, прекрасно помню, что, когда вышел первый номер «Дейли график», Мэдокс Браун, под сильным впечатлением линейных гравюр одного художника, которого газета постоянно публиковала, воскликнул: «Клянусь Богом! Если юный Кливер будет продолжать не хуже, чем начал, эти чертовы академики, будь у них хоть капля разума, сразу же изберут его президентом!». Таким образом, ясно, что романтизм не целиком вытеснил Королевскую академию, не стремился основать оппозиционный салон. Надо было захватить общепризнанное учреждение штурмом, напирая прямо на шканцы и направляя старый корабль по новому курсу.

Все эти люди были, по сути, добросердечны, ненавидели мелочность, худосочность формальности. Нельзя сказать, что они презирали деньги. Нельзя, пожалуй, и сказать, что в определенные моменты жизни некоторые из них не искали популярности, когда рисовали, писали, занимались поденщиной. Но они, по наивности, неспособны были делать это. Для пугливых — а публика всегда пуглива — в их индивидуальности было что-то тревожащее. И это тревожащее оставалось, даже когда они рисовали традиционных девочек с собачками для газетных рождественских выпусков. Собачки были слишком похожи на собак, в них не было никакого жеманства; девочки были слишком похожи на девочек. Казалось, что они только что потеряли молочные зубы.

Несмотря на итальянизм Россетти, который никогда не бывал в Италии, и увлечение Средневековьем Морриса, который никогда не видал Средневековья с его жестокостью, грязью, зловонием и алчностью, — несмотря на эти тенденции, которые двое духовных лидеров распространяли, как заразу, — в целом дух старого романтического кружка был удивительно английским, даже георгианским. Казалось, они порождены Регентством и перепрыгнули через губительное влияние викторианства и коммерциализацию, распространенную в Англии принцем-консортом. Стилем жизни они напоминали мне старых морских капитанов. И действительно Мэдокс Браун получил должность мичмана в 1827 году. Его отец на знаменитой «Аретузе» участвовал в ставшей классической битве с «Бель-Пуль» [43] Речь идет об ожесточенной битве английского фрегата «Аретузы» с французским «Бель-Пуль» 17 июня 1778 г. . И если бы не ссора его отца с коммодором Коффином, после которой он потерял всякое влияние в адмиралтействе, Мэдокс Браун, возможно, не нарисовал бы ни единой картины и не жил бы в особняке полковника Ньюкома. Действительно последний раз я видел Уильяма Морриса в Портленд-плейс, где повстречал его совершенно случайно. Он направлялся в дом одного пэра, для которого его фирма делала заказ по декорированию, и он взял меня с собой. В то время он уже постарел и его работы стали весьма помпезными, так что оформление столовой сводилось, насколько помню, к одному огромному листу акантуса. Моррис обвел столовую отсутствующим взглядом и сказал, что только что беседовал с членами корабельной команды на Фенчёрч-стрит. Они довольно долго принимали его за капитана корабля. Это ему очень польстило — ему всегда хотелось походить на капитана корабля. И такое не раз с ним случалось, и каждый раз он неизменно испытывал удовольствие. С седой бородой, похожей на морскую пену, и седой шевелюрой, курчавой у висков, в которую он то и дело запускал пальцы, с крючковатым носом, румяным лицом и ясными светлыми глазами, в синей саржевой куртке и, чаще всего, с сумкой на плече — повстречай такого на улице и обязательно примешь его за моряка, сошедшего на берег. И это, по существу, было для всех них отличительной чертой. В своей работе они были по-морскому точны. Когда работу откладывали в сторону, они вели себя, как моряки, сошедшие на берег. Не потому ли Англия так скупа на художников? Быть может, все артистическое в нации властно поглотило море.