Эдуард Овечкин - Норд, норд и немного вест

— Ага. Ясно-понятно, что не труба на бане. Пойдёшь сейчас?

— Пойду.

— И что?

— И ничего. Просто пойду.

— А пойдём-ка по стакану, если не брезгуешь с пролетариатом.

— А пойдём. Если и брезгую, то потерплю.

— Слушай, — Петрович занюхал первую рукавом, — а у тебя планы там какие на отпуск грандиозные?

«Вот неделю назад, буквально, были», — подумал Миша.

— Да нет. Никаких. Похожу тут… по городу. Съезжу, может, куда. Наливай, чего ты ждёшь-то? Второго пришествия?

— Ты бы знаешь чего… помог тут мне.

— Я?

— Ну.

— С чем?

— С ними, — и Петрович кивнул головой в сторону кухонной двери.

— С ними-то как я тебе помогу?

— Не знаю, у тебя же высшее образование, а не у меня, вот ты и подумай. Но смотри: вот Маша с твоего прошлого прихода из комнаты не выходила, но тишина была, а теперь — слышишь (оба прислушались): ревёт. Значит и до завтра не выйдет, а Егорку надо бы в садик отвести, он сегодня целый день в квартире просидел. Да и к ней на работу сходить бы надо — объяснить ситуацию, а то, знаешь, слёзы-то высохнут и жизнь надо будет продолжать, а как, без работы-то?

— Ну, в принципе, могу, да. Объясни мне, где садик и её работа, всё организую. Я с людьми разговаривать умею.

— Это я вижу. А сегодня?

— А что сегодня?

— Макароны с тушёнкой у нас и шаром покати. Ну полбулки ещё есть, ты в магазин бы сходил, что ли, и Егорку с собой взял — проветрить его.

— Я с детьми не очень как-то… не умею.

— Да ты не ссы — он же не грудной, титьку ему давать не надо, да и Егорка парень самостоятельный, за тобой ещё присмотрит.

— Ну давай тогда по третьей, и мы двинем!

— А остальное? — Петрович показал бутылку.

— А остальное — потом! Я же не могу с ребёнком по улице пьяный ходить!

— Тоже верно. Ну… давай… не чокаясь.

Егорку надо было одеть — не вести же его на улицу в колготах и рубашке. Петрович осторожно зашёл в комнату Маши — она не обратила на это никакого внимания, но плакать стала тише, даже не плакала, а лежала и всхлипывала.

— Машка, это я… ой, Маша, простите старческий маразм, я тут кое-что… взять надо. Ты лежи-лежи, я аккуратно, это по делу, не переживай. Я тут… сейчас… секундочку… а, ну вот… всё… пошёл-пошёл…

Своих детей Петрович никогда не растил, чужих всё время не то, что прямо избегал, но старался держаться в стороне от бытовой составляющей. Миша в этих делах тоже был подкован слабо, да, к тому же и не на все копыта — только и помнил, как его самого одевали, хорошо ещё, что мода с тех пор не сильно изменилась. Кое-как они снарядили Егорку и обрадованные тому, что уже и полдела сделали, отправились на прогулку.

— Вы там смотрите на дороге внимательно только! — крикнул им вслед Петрович.

— Да не маленькие! — ответил Егорка, а Миша промолчал, потому что хотел сказать то же самое, но успел только открыть рот.

Едва Петрович захлопнул дверь «Дерзят ещё!» из своей комнаты выскочила Маша:

— Где Егорка? Петрович, я же… на тебя… я…

— Спокойно, Маша, они с Мишей пошли в магазин и прогуляться, тебе не о чем волноваться.

Петрович неумело и робко, как хрустальную вазу, приобнял Машу за плечи, заглянул в глаза (красные, опухшие и когда-то карие, а теперь и не поймёшь какого цвета):

— Успокойся… деточка (на слове «деточка» он споткнулся), всё будет хорошо, поверь мне.

Маша неожиданно, резко обняла Петровича, уткнулась ему в плечо и заплакала громко и некрасиво.

— Ну-ну, деточка, ну-ну… поплачь, оно, дело такое, нужное, поплачь…

— А ты Славу давно знаешь? — Егорка шёл, стараясь шагать широко, рядом с Мишей, крепко держа его за руку.

— Очень давно. Лет десять уже, закадычные мы с ним дружки.

— А что такое закадычные?

— Это не разлей вода (а вода-то и разлила — тут же дошло до Миши, но виду он не показал). И в горе мы с ним, и в радости, и делимся друг с другом всем. Вот всё у нас общее (говорить о Славе в прошедшем времени Миша ещё не научился).

— Хорошо вам.

— Да.

— А он же папа мой?

— Кто?

— Ну Слава.

— Слушай, ну да, выходит, как и папа был бы, если бы вот не случилось…такое…

— Он умер?

— Да, Егорка, умер.

— Заболел?

— Можно и так сказать. Но ты не грусти, знаешь, он бы не хотел, чтоб ты грустил (врать Егорке было отчего-то легче), он бы хотел, чтоб ты радовался жизни и приключениям и свою маму чтоб поддерживал. Ты теперь старший мужчина в семье — на кого ей опереться теперь?

— Он хороший был, — вздохнул Егорка, — и всё равно мне грустно.

— И мне, Егорка, грустно, и маме твоей грустно, но что поделаешь: жизнь, Егорка, штука такая, не всегда весёлая.

— А ей теперь всегда будет грустно? А мне?

— Нет, не всегда, навсегда ничего не бывает, и грусть тоже пройдёт.

— А сейчас кажется, что нет.

— И мне кажется, что нет, но, вот увидишь, пройдёт.

— А ты не обманываешь?

— Я? Я никогда не обманываю, тем более детей. А не хочешь ли ты мороженого, например? Не то, чтобы помогает от грусти, но и не мешает же ей?

— Я не знаю, мне, наверное, нельзя, я же ещё не обедал.

— Дело поправимое — вон столовая, пойдём по котлете ударим, да и делов!

— А зачем нам ударять по котлетам?

— Съедим, значит, это просто выражение такое.

— Взрослое?

— Да нет, обычное.

— Смешно звучит. А меня не наругают, если я так скажу?

— Нет, что ты! Ну так как, насчёт котлет, а потом мороженого?

В столовой по причине буднего дня и времени далеко за обед посетителей почти не было. Миша быстро провёл ревизию блюд (а за годы учёбы в военном училище и службы уж что-что, а нравиться поварихам он научился и исполнял это всегда филигранно) и от первого решено было отказаться — взяли макарон с сыром, тефтели и по компоту. Салат? Нет, сказал Миша, капусту оставим парнокопытным, а мы, хищники, предпочитаем мясо. Ну и макароны. Мороженое решили есть в парке на лавочке — и Егорка больше кислорода получит, и Миша по нормальному солнышку истосковался. Ели мороженое и кормили припасённым из столовой куском хлеба голубей, Егорка расспрашивал про морскую службу — всё никак не мог решить, кем он станет, когда вырастет: космонавтом, пожарным или моряком, и Миша охотно поддержал эти его выборы профессий, но настаивал, что моряком всё-таки лучше всего. Они уже съели мороженое, а голуби склевали весь хлеб и топтались вокруг, нагло заглядывая в глаза, а Миша всё перечислял преимущества, загибая пальцы, а, когда они заканчивались, разгибал и загибал их вновь и выходило, что, как ни крути, а нет более достойного занятия для такого красивого и умного мальчика, как Егорка в будущей его жизни. Потом они ещё погуляли, и Миша вслух удивлялся, как в такого маленького Егорку помещается столько много вопросов, а про себя думал, что дети, оказывается, не так уж и страшны и неудобны, как он думал раньше, и, мало того, что общаться с Егоркой оказалось приятно, но ещё он впервые с момента гибели Славы смог отвлечься от бесконечных мыслей об одном и том же, об одном и том же, но с разных сторон и смог думать об этом отвлечённо.