Эдуард Овечкин - Норд, норд и немного вест

Миша почти не выходил из дома — сбегает в магазины или ещё по какому поручению мамы и сидит в своей комнате: то старые фотографии смотрит, то книги читает, то просто в окно смотрит. Когда мама спрашивала его почему так, он отшучивался и Вилену Тимофеевну почти не пугало это его состояние — он был с ней, как обычно, учтив, в себе не замыкался и общался охотно, только держался чуть более отстранённо, чем раньше. И это, с одной стороны, было хорошо для неё (много времени проводила с сыном), но, с другой стороны, помня обычные его отпуска, когда чуть не раз в неделю он приводил знакомить с ней свою новую «вот точно уже будущую жену», всё-таки тревожило не на шутку.

— Мишенька, — постучалась она к нему в дверь, — можно? Я бельё постельное поменять.

— Мам, да и так можно, что ты как маленькая, повод какой-то всё ищешь: позавчера же бельё меняла.

— Я не как маленькая, а как воспитанная интеллигентная женщина! Пойдём, Миша, чаю попьём?

— А давай здесь, я сейчас на столе уберусь, тут вид из окна лучше.

— Эх, не зря папа себе эту комнату под кабинет выделил.

Комната была не самой большой, но из-за высоких потолков могла показаться и огромной. Солидный письменный стол, основательный, с двумя тумбами (теперь таких уже и не делают) стоял в комнате прямо посередине и, сразу видно, — был здесь главным. Большое окно выходило в соседний двор, в скверик с тополями, а из мебели, кроме стола, был только небольшой диван (на котором Миша и спал) с огромной картой мира на стене над ним и книжные шкафы от пола и до потолка, в которых за стеклом жили теперь не только книги, но и Мишины модели кораблей, собирал которые он с детства. Да и сейчас, иногда, клеил или мастерил сам.

Миша аккуратно сложил по стопкам разложенные на столе фотографии и какие-то свои записи, всё убрал в коробки и поставил в шкаф, потом помог маме с чашками и чайником.

— Поужинать, может, хочешь?

— Да нет, мама, обедали же недавно.

— Ну, как знаешь, тебе сахара сколько? Вот я что спросить у тебя хочу, только ты не обижайся на меня, будь так добр — ты отчего из дома не выходишь почти, сидишь тут днями и ночами, уж не в монастырь ли собираешься?

— Мам, ну скажешь тоже! Просто не хочется, настроения нет.

— А как же твои вечные романы, Миша? Я мама, и ты меня стесняешься, я понимаю, но я же вижу, что вот ты бегал день и ночь, как в горячке, за каждой юбкой и я, хоть и женщина, но гордилась даже тобой: какой ты у меня и красавец, и умница, и как легко сходишься, да, чего уж там, ещё легче расходишься со своими пассиями, а тут — как подменили тебя.

— Да надоело, мама. Вот честно, хочешь верь, а хочешь — нет, но скучно от этого и даже думать об этом скучно. Всё одно и то же и всё кончается ничем, а тут, видишь как: вот жизнь она есть, а вот ветерок дунул и нет её. Чего-то другого хочется, чего-то большего. Не слишком я высокопарен?

— В меру, вполне в меру…

В прихожей зазвонил телефон.

— Я возьму, — Вилена Тимофеевна вышла, — Миша, тебя!

— Алло.

— Миша, ты?

— Я, а вы кто?

— Не узнал? Такие вы, нынче, с глаз долой — из сердца вон.

— Петрович? Ты?

— А, вспомнил-таки! Слушай, я же по делу тебе звоню, давай без предисловий. Ты чем занимаешься вообще?

— Я? Да вообще ничем. А что, дело есть?

— Есть, Миша, есть. Ты приди к нам, слушай, зайди как-нибудь, ну, вроде как ко мне, или ещё по какому делу…

— А что случилось?

— Ничего. Ничего, Миша, не случилось и, боюсь, что ничего и не случится, если мер не принимать.

— Да ты о чём?

— Я о Маше. Она в отпуске же, но как тогда сходила, так выходит только Егорку в сад отвести и забрать.

— Плачет?

— Нет, уже нет, но и не живёт, вообще ничего, как призрак по квартире ходит, или у себя сидит и в окно смотрит, посадишь есть — ест, не посадишь — не ест. А что мне делать с этим, Миша? Я и так и этак, всё без толку, может, ты? Может, мы вдвоём? Ну сколько так будет продолжаться?

— Не знаю, Петрович, я не сказать что специалист в этих делах…

— Да бабник ты, Миша, сразу по тебе видать, может… ну…

— Что ну?

— Ну пригласишь там её куда, знаешь, отвлечёшь… как-нибудь. Что скажешь?

— Неправильно это как-то, Петрович, вот что я думаю.

— А ты меньше думай! Ты слушай, что тебе старшие говорят, а то вы со своими «правильно-неправильно» так и сидите в жопе вечно: то вам не так выглядит, это вам не так пахнет, тут люди что подумают… Сам-то как, в тоске небось, сидишь и куда себя деть не знаешь? Вот и она — так же. Ну так встретьтесь, поговорите, может, легче станет, может, вдвоём-то проще горе пережить, а? Не думал об этом? А, если кто осудит, что неправильно, так ты на меня всё вали — Петрович, мол, змей, искусил и заставил шантажом и обманом. Понял? Да что ты стучишь своими копейками, не видишь — говорю я? По лбу себе постучи, умник! Понял, спрашиваю? Давай там, сопли не жуй, тут очередь к таксофону. Так что я жду.

В трубке запикало.

— Кто это был, если не секрет?

— Это Петрович, старик, который в коммуналке с Машей живёт.

— А, знаю, Маша о нём рассказывала, милый довольно старик, судя по её рассказам. А чего он хотел?

— Хотел, чтоб я Машу отвлёк как-то, пока она совсем с ума не сошла.

— Ты?

— Я, мама, я! Именно так я и сказал. Слушай, мне одному побыть надо, ладно? Все вопросы — потом.

Миша не хамил, хотя был на грани, и Вилена Тимофеевна удивилась, отчего так резко переменилось его настроение, но, подумав, начала понимать отчего и опасаться, что добром это всё не кончится.

Звонок Петровича взволновал Мишу не на шутку, и оставаться дома, чтоб спокойно подумать, он не мог. Почти в чём был, надев только туфли, он вышел в соседний двор. Уже вечерело, в скверике было спокойно, пахло листвой и остывающими от дневного тепла стенами домов. Если бы не белые ночи, то, пожалуй, стало бы уже совсем темно. Усевшись под тополем, старым своим знакомцем, Миша подумал, что вот ведь как бывает — такая шикарная погода, при таких никудышных жизненных обстоятельствах.

— А ты подобрел, братишка, я смотрю! Стареешь! — Миша похлопал тополь.

Тополь угрюмо молчал в ответ — видимо, до сих пор не мог простить ему надписи «Миша+Люда», вырезанной на нём лет уж этак с десять назад перочинным ножиком, сразу после выпускных экзаменов в школе — когда Миша собирался жениться чуть ли не раньше, чем поступить в училище. С тех пор сколько уж имён было, приходило и уходило, а надпись эта до сих пор видна, почти заросшая, но вон она — смотрит с укором: эх, Миша, Миша, зря только кровь мне пустил.

Маша ему нравилась и, впервые увидев её на фотографии, он даже сказал Славе, что вот, надо же, как везёт некоторым олухам: ничего не делают, а на тебе, — призы получают! Дружба давала право на откровенность. Теперь, встретив её в жизни, он подумал, что у них всё могло бы получиться, но крамольность этой мысли испугала его не на шутку, и он старательно отогнал её прочь. А тут этот Петрович! И благородно помочь невесте погибшего друга и стыдно от того, что сам-то ты знаешь, что помогаешь не только от того, что весь из себя рыцарь, а и оттого ещё, что и самому эта невеста нравится и при других обстоятельствах ты бы бежал на штурм любых башен с любыми драконами, заломив рога за спину и трубя, как благородный олень. Но что если никому об этом просто не говорить? Никто же и не узнает, а Слава чего мог бы ещё желать, спроси его кто про такой поворот событий? Нет, ну правда? Чтоб она всю свою оставшуюся жизнь провела в гордом одиночестве, кутаясь в чёрное? Да и всю жизнь она не сможет, это как пить дать. Ну поболит и будет щемить какое-то время, а потом страх одиночества, неопределённость будущего и просто даже желание устроить свой быт, очевидно, толкнут её к новым отношениям, а повезёт или нет, это бабушка на двое сказала. Нет уж: Славу он знал хорошо и Слава был совсем не такой, чтоб желать своей любимой неизвестно чего. И если кому и предстояло стоять за его спиной, то пусть уж лучше это будет Слава. И мысли эти, которые Миша крутил в своей голове и так и этак, с одной стороны приносили облегчение и радовали, что можно вот так вот просто взять и решиться, а, с другой, — никак не могли найти верных путей, чтоб показать ему, что никакой он не подлец. В итоге Миша решил, что попробует, а там — как получится, но если даже ничего и не выйдет, то он всё равно будет помогать Маше с Егоркой столько времени, сколько того потребуется. На этом он остановился и принялся за то, что умел делать хорошо, — составлять план.