Эдуард Овечкин - Норд, норд и немного вест

Миша шёл медленно и разговаривал сам с собой долго, и разговор этот не удовлетворял его никак, но проговорить это нужно было всё равно хоть с кем, так почему бы не с Невским проспектом? Он так же, как и большинство людей, равнодушен к твоим душевным терзаниям, но хотя бы слушать умеет и не перебивает, а молча стелется под ноги, мигает фарами и шевелит тенями в знак особого расположения к тебе и к твоей именно проблеме, хоть на веку своём сколько он их повидал, — уж не больше ли, чем звёзд в небе?

Единственное, чего Миша не мог решить, так это говорить ли об этом с мамой. Мама его, обычно чуткая и внимательная ко всем (сейчас таким мелким и смешным) проблемам своих детей, всегда и неизменно встававшая на их сторону, в этот раз (почему-то был уверен Миша) осудит его непременно. И пусть, конечно, осуждения её он не боялся, а вот неизменно последовавшим бы за этим (а отступать Миша не собирался) охлаждением их отношений был бы не рад.

На чугунных перилах Аничкова моста сидела нахохлившаяся чайка — людей она отчего-то не боялась, и люди, смеясь, показывали на неё пальцами, но она, не понимая смысла этих звуков и поэтому не обижаясь на них, смотрела немигающим взглядом на толпу и словно ждала кого-то. Миша, поглощённый своими мыслями, прошёл мимо, не заметив её и едва не сбив рукавом. Чайка обиженно каркнула ему вслед и, упав с моста к воде, расправила крылья и заскользила над Фонтанкой в сторону Гутуевского острова. Дождалась ли она того, чего хотела или просто её отдых после длительного перелёта окончился… Да кто её знает — она же просто чайка.

За две недели они успели съездить и в Петергоф, и в Эрмитаж сходить, и в художественный музей, парк аттракционов и даже в цирк. Егорка чуть не каждое утро просыпался с вопросом: а придёт ли сегодня дядя Миша? Они много гуляли по городу, и Миша рассказывал им истории тех мест, в которых они бывали, о которых Маша, жившая в Ленинграде не так давно, и не подозревала, и часто, для красоты и эффективности, привирал, но Егорке нравилось. Маша так привыкла к тому, что Миша просто и естественно всё время рядом, ничего не требуя взамен, ни на что не намекая, что когда ночью у неё случился приступ аппендицита, не долго думая, позвонила ему с только вот вчера установленного им телефона и попросила помочь с Егоркой — потому как оставить его не на кого и она, наверное, может попросить взять его с собой в больницу, когда за ней приедет скорая… Но на этом месте Миша её прервал и был у них чуть не быстрее самой скорой. Он помог Маше собраться, долго ковыряясь на полках в шкафу (свет был из коридора, чтоб не будить Егорку) и показывал ей эту ли сорочку положить, и то ли полотенце она имела в виду. А она мучилась от боли и стеснялась, что он достаёт её вещи и складывает их в сумку, и видит там её нижнее бельё, и может быть, чёрт, всё-таки давно пора было выбросить те бабушкины рейтузы, в которых так тепло зимой!

Доктор торопил, и давать подробные указания было не с руки.

— Миша, ты тут справишься?

— Маша, я не то, что справлюсь, а сделаю это самым замечательным способом, давай, езжай спокойно, а мы тебя каждый день будем навещать!

— Ты извини, что я тебя среди ночи…

Но доктор нахмурился и прервал их, сказав, что вот на эти вот расшаркивания из мерлезонского балета точно нет времени, и Машу увезли в больницу.

Миша помахал Маше в окно и показал, что всё будет хорошо. После этого в квартире стало тихо и пусто. Миша походил из угла в угол, заглянул к Петровичу («чуткий сон» сопровождался таким храпом, что Миша моментально закрыл дверь, чтоб не разбудить Егорку), подёргал ручку средней комнаты, сходил на кухню и произвёл там ревизию продуктов, закрыл плотнее кран в ванной, чтоб не шлёпало, и пошёл в комнату Маши и Егорки. Спать не хотелось. Миша, как не уверял Машу, что всё будет в порядке, немного волновался. Он посмотрел на сладко спящего Егорку, но потом в голове откуда-то взялось, что на спящих детей смотреть нельзя и он, включив настольную лампу, начал изучать Машины книги. «Надо же, даже Конецкий есть» — с восхищением подумал он и взял в руки смутно знакомый томик — и точно: на внутренней стороне обложки было написано: «Моему душевному другу Славе с пожеланиями расти над собой и достигнуть, наконец, моих высот», а ниже его подпись и смешная рожица с высунутым языком. До самого утра Миша так и просидел с открытой на своей дарственной подписи (такой смешной тогда и такой глупой, нелепой и стыдной сейчас) книгой. И только когда совсем уже посерело за окном, сел на пол, положил голову к Егорке на кровать и уснул.

Разбудил его Егорка, казалось, тут же после того, как закрылись глаза.

— Дядя Миша, дядя Миша! — аккуратно тряс он его и смотрел сверху вниз.

— О, привет! Не спится?

— Уже утро же, пора вставать! А где мама? А что ты здесь делаешь? А ты когда пришёл? А почему ты на полу спишь?

— Так, стоп! У меня голова сейчас закружится от такого обилия вопросов! Давай-ка умываться, чистить зубы и завтракать! А за завтраком я тебе всё и расскажу.

Зубную щётку Миша с собой не брал — так торопился, что едва успел одеться, и поэтому чистил зубы пальцем, от чего Егорка смеялся, но Миша резонно возражал, что плохая гигиена всё-таки лучше никакой и на месте Егорки, он бы не смеялся, а мотал на ус, как надо преодолевать жизненные неурядицы. Егорка резонно возражал, что усов у него пока ещё нет, хотя уже не помешали бы, для красоты и солидности. Фу, ответил Миша на это, усы для красоты — это всё равно что дыра в мосту для надёжности.

На завтрак делали омлет с зелёным горошком и сделали много. Миша послал Егорку будить Петровича и тащить того на завтрак.

— Да что такое, малец? — возмущался Петрович. — Куда ты меня тащишь спозаранку? Не понял. А ты что тут делаешь?

— Военный переворот. Устанавливаю хунту, так что марш умываться и за стол!

— Какой стол? Семь утра!

— Я же сказал — хунта, так что никаких тут разговорчиков! Сказано — завтракать, значит завтракать! Давай, шевелись, — стынет же всё, и ребёнок вон голодный! И кроме трусов наденьте ещё что-нибудь на себя, будьте так любезны, гражданин Петрович!

За завтраком Миша рассказал, что Машу забрали в больницу на недельку:

— … но ничего страшного, доктор сказал это простой аппендицит, и он даже здесь, на кухне, мог его вырезать и лишь высокие стандарты советской медицины не позволили ему этого сделать. Так что завтракаем, собираемся и едем в больницу, проведывать Машу. Возражения? Вопросы? Прения?

— А что такое прения? — не понял Егорка.

— А мне-то за каким ехать? — не понял Петрович.

— Вот, Егорка, видишь — это и есть прения, — объяснил Миша, — говорят человеку, что надо делать, а он вопросы задаёт, как будто от его вопросов что-то изменится. Одежда-то приличная есть у тебя, Петрович?