Лана Барсукова - Счастливые неудачники [litres]

Обрубок улыбки… Блестящая заготовка для какого-нибудь прыткого журналиста. Окажись рядом Аркадий, и этот финал можно было бы неплохо продать, собрав продолжительные аплодисменты растроганной публики. Можно было бы организовать прощальный бенефис в виде финальной распродажи последних «гипсорят». Уж Аркаша бы проследил, чтобы эксклюзивный репортаж о прощании с искусством «иконы постмодерна» написали эффектно, элегантно, с налетом трагичности, но без дешевого бытописания. Именно так должны уходить с небосклона славы звезды.

Но Аркаша был далеко. А без него все вышло незатейливо, просто, можно даже сказать примитивно и банально. Страдания Ирочки были совсем заурядные, бабские, без тени чего-то оригинального, подобающего «иконе стиля». Красные, припухшие от слез глаза, разбухший от соплей нос, неприбранные волосы, облупившийся лак на ногтях. Ведь глупо красить ногти, когда закончилась жизнь. Закончилась настоящей кляксой.

Ирочка ходила по своей мастерской, то тихонько подвывая, то громко завывая, и не знала, что будет завтра. Не в высоком, философском смысле слова, где завтра означает всю оставшуюся жизнь. А в простом, бытовом значении, когда завтра – это день, следующий за сегодняшним. Это всегда знал ее муж, который составлял расписание, говорил, во сколько подойдет машина и куда Ирочке надо ехать, на какое время назначен прямой эфир или презентация нового бутика. Она была как женщина-ребенок, прикрытая от ветра спиной взрослого человека. Только со своими «гипсорятами» она чувствовала себя взрослой девочкой, поступала, как считала нужным. В остальном же шла за мужем, временами огрызаясь, покусывая и бунтуя, но всегда за ним. За те несколько лет, что они были вместе, Ирочка привыкла видеть жизнь, выглядывая из-за спины Аркаши, при этом ворча, что он заслоняет картинку. Эта спина в последнее время казалась ей неказистой, сутулой, даже лопатки топорщились как-то отталкивающе, отвратительно. Но сейчас, когда муж ушел и больше не мешал обзору, Ирочка запаниковала. Нужно собирать свою, только ей принадлежащую, новую жизнь. А как? Из каких кирпичей? Как приучить язык к слову «бывший»? Бывший муж в ее бывшей богемной жизни. Как трудно смириться с бывшим счастьем.

В этих тягостных мыслях Ирочка провела не одну неделю. Телефон не брала, на звонки не отвечала, а если кто и прорывался через долгие гудки, то напарывался на Ирочкино откровение, перемежаемое всхлипами: «Меня больше нет. Меня гномы съели». Журналисты радостно возвестили, что звезда не выдержала творческого накала и съехала с катушек. Кто-то писал в меру интеллигентно, кто-то вызывающе скандально, поддерживая имидж своего издания, но ни один не упустил случая оттоптаться на этой теме, поднять рейтинг за счет такой интересной истории. Журналисты напоминали свору собак, вырывающих друг у друга лакомую кость – новость о закате «иконы постмодерна».

Вообще-то дозвонилась всего пара журналистов, еще один проник в дом под видом сантехника, а остальные, как двоечники, оперативно списали у них основную фабулу, добавив от себя интимные подробности – нервный тик модной художницы, ее истеричный смех и пустые бутылки вдоль батареи. Будучи профессионалами, они отлично понимали, что Ирочке не до того, чтобы подавать в суд за клевету. Она, скорее всего, в эти дни вообще газет не читает и телевизор не смотрит. Потому можно писать все, что душе угодно. Если, конечно, тут уместно говорить о душе. Безнаказанность обострила фантазию журналистов, они резвились, как дети, кидая комья грязи в спину уходящей «иконе». Прочитав парочку таких репортажей, Ирочке захотелось умереть. Не было спины, за которую она могла бы спрятаться от грязевой картечи. Все, что Ирочка смогла, – переломить пополам прежнюю сим-карту и завести новый номер мобильного телефона. Теперь она недосягаема. Для того, кто хочет отрезать себя от мира, только смена пола работает более эффективно. Но пол менять Ирочка не стала. И по идейным соображениям, и по финансовым. Аркадий исчез вместе с деньгами.

Подруги навещали ее, приносили тортики или горячительные напитки. Они пытались взбодрить Ирочку, устраивали посиделки, рассказывали, как им думалось, что-то смешное и жизнеутверждающее. Ирочка вежливо улыбалась и благодарила за визит. Но чашки потом долго не мыла, они так и стояли в мойке с траурным осадком от духоподъемного чаепития. Засохшие кремовые розочки на недоеденном торте напоминали искусственные цветы на траурных венках. Дни шли, а легче ей не становилось.

В один вечер, будто снятый под копирку со вчерашнего, Ирочка сидела на кухне и тускло смотрела на кремовые розочки, засыхающие после очередного чаепития. Взгляд переполз на скатерть, обшитую старыми кружевами. Это ее мама в вечных поисках занять руки какой-то работой спорола их с чего-то вышедшего из употребления и перебросила на новый фронт – скатерть украшать. Самотканые кружева ручной работы, где дорожка каждой ниточки явная, не склеенная с другими, не то что у фабричных капроновых кружев. И Ирочка погрузилась в разбег этих ниточек, стала следить глазами, щуриться, водить пальцем, чтобы не упустить след, распутать узор. Пожалуй, впервые она распутывала не собственные страдания, не историю своих отношений с бывшим мужем, а что-то иное, новое.

Ниточки кружева петляли, разбегались, перекрещивались, путались, перегораживали друг другу пути, заходили в тупик, однако вновь отыскивали выход, тянулись куда-то, но пресекались стараниями других ниточек. Настоящий ниточный лабиринт. Полный хаос, паника в душе отдельной ниточки, страх запутаться и потеряться, заплутать и сбиться с пути, а вместе получается красота, музыка танцующих ниточек. И Ирочка вдруг поняла, вернее, почувствовала, что нет безнадеги. Что жизнь подобна кружеву, где петелька за петельку складывается орнамент. Что она, как ниточка, вольется в какой-то сложный узор, что тупик – это начало нового плетения. И не важно, что она его пока не понимает. А может, никогда и не поймет. Нужно только каждый день выдавливать из себя по петельке, бросать себя в накид, двигаться вперед, старательно плестись, перекрещиваясь с другими ниточками.

Старое кружево, споротое и бережно сохраненное мамой, кинулось Ирочке в руки как спасительная веревка, потянуло из омута отчаяния. А может, это просто восстало ее нутро, расположенное к радости, ее неистребимая склонность к улыбчивости и движению. Возможно, кружево тут ни при чем, просто так совпало. Случайность, не более. Она устала страдать, вычерпала всю способность к печали, вот и заблестел вдалеке лучик надежды. Кто знает? Может и так. А может, это мама, сама того не зная, когда-то сплела петельку, подцепившую теперь Ирочкину ниточку? Неизвестно. Да и не важно.