Том Кроссхилл - Кошачий король Гаваны [litres]

– Что случилось? – спросила Таня.

Мне по-прежнему хотелось ее поцеловать, но я понимал, что это лишь физическое желание. Холод в груди не оставил больше места ни для чего.

«Ну и что? – услышал я голос Йосвани. – Возьми то, что есть».

Вместо этого я поднялся на ноги:

– Вспомнил кое о чем. Мне нужна твоя помощь. Один мой знакомый живет неподалеку. У меня только адрес, я не знаю, где это.

– А… – Таня тоже встала. – Что за адрес?

Я продиктовал ей сведения, полученные от Рафаэлы.

– Это в нескольких кварталах отсюда, – сказала Таня. – Я покажу.

Кажется, она не обиделась.

Рикардо жил рядом с местным Домом музыки. Но когда мы нашли нужное здание, то удивились. Никакой двери, только большие зеленые деревянные ворота. Они были заперты. Неровные белые буквы наверху гласили: «Галерея».

Таня с сомнением посмотрела на вывеску:

– Твой друг художник?

– Поэт, – ответил я.

– Постучим?

Долгую минуту я смотрел на ворота. За ними жил человек, знавший о тайном прошлом моей мамы.

– Приду снова, когда галерея откроется, – решил я.

– Ты так и не рассказал мне о Нью-Йорке, – напомнила Таня по пути домой.

– Прости. – Я вздохнул.

– Может, завтра снова прогуляемся? – улыбнулась она. – Да, – кивнул я. – Может. – И проклял себя за то, что замешкался с ответом.

На следующее утро после завтрака я побрел к дому Рикардо. Побрел, потому что живот болел от блинчиков, меда и фруктов, потому что солнце немилосердно палило на каменную мостовую Старого города, но в основном потому, что я не знал, как встретиться с давним бойфрендом своей мамы.

То есть я, Рик Гутьеррес, поставщик кошачьих картинок, собираюсь увидеться с поэтом-бунтарем? Тем, кого некогда хотели посадить в тюрьму за его стихи. Да, он сдался, пошел в армию и бросил маму, но все же Рикардо Эухенио Эчеверрия Лопес был поэтом.

И вот я снова оказался перед зелеными воротами, на этот раз открытыми. Внутри оказалась обычная кубинская выставка. Яркие пейзажи, написанные на простых деревянных досках, были развешаны на беленых стенах.

Владельца не было видно. Дверной проем закрывала штора из бусин.

Я помялся, но потом вошел в галерею.

Внутри хаотично стояли картины и наброски. Основные темы: старые американские машины и старики с сигарами или старики с сигарами в старых американских машинах.

Типичная кубинская галерея, только без изображения «La Bodeguita del Medio», любимого бара Хемингуэя.

А… нет, вот и он – небольшой квадратный рисунок с неправильными пропорциями фасада. Кажется, художник никогда сам не видел бар.

Я закусил губу, ощущая смутное беспокойство. Не так я себе представлял жилище Рикардо.

– Да, друг? – послышался голос за спиной. – Тебе понравилось? Я сам ее нарисовал.

Из-за шторы показался мужчина. Пухлый, белый, сонный. С лысиной на голове и седой щетиной на щеках. Линялая зеленая рубашка поло обтягивала солидный пивной живот. Зато штаны были вызовом моде – ярко-красные с белой полоской посредине.

– Я просто смотрю, – сказал я по-испански.

Плечи мужчины поникли.

– Хорошо.

– Мне сказали, тут живет Рикардо Эухенио Эчеверриа. Мужчина чуть нахмурился:

– А что вам от меня надо?

Серьезно? Это он?

– Я… я слышал, вы поэт.

На мгновение повисла тишина. Рикардо уставился на меня с другого конца галереи.

А потом вдруг кинулся вперед. Один, два, три гигантских шага. Он навис надо мной. Я попытался, но Рикардо все наступал на меня, подняв руки.

Вдруг он остановился. Резко, будто налетел на невидимую стену.

– Какого черта тебе надо? – едва слышно прошептал он.

– Я Рик Гутьеррес из Нью-Йорка. Сын Марии Гутьеррес Пены.

Рикардо тяжело шагнул назад, не сводя с меня глаз:

– Мария…

– Вы ее помните?

– Я был поэтом. Однажды. – Мужчина резко отвернулся. – А теперь я рисую. Машины и всякую всячину. Это намного легче. И дает средства к существованию.

Рикардо прошел к самой большой картине – изображению молодого Фиделя с огромной сигарой и в зеленой фуражке.

Долгое время он смотрел на полотно.

– Недавно я кое-что сочинил, – наконец сказал Рикардо. – Хочешь почитать?

– Да, пожалуйста.

Меня охватила дрожь. Впервые в жизни я так предвкушал чтение стихов.

Рикардо закрыл ворота галереи. Воцарился полумрак. Рикардо задвинул засов, а потом пошел обратно за занавешенную дверь, словно размытый силуэт в темноте.

– Идем, – позвал он меня.

Мы миновали пыльную мастерскую и вышли на узкое патио под открытым небом. На выцветшей плитке стояли треснутые глиняные горшки с землей. В конце патио вместо двери висела пожелтевшая простыня. Рикардо отбросил ее и вошел в спальню.

В комнате пахло краской, табаком и плесенью. Стены были в желто-коричневых разводах. Потолочные балки потемнели от гнили.

На узкой кровати лежал матрас в цветочек – кажется, изначально синего цвета.

Я представить себе не мог, каково тут жить.

Рикардо присел у кровати и выудил из-под нее круглую металлическую банку, вроде тех, в которых продают печенье. Внутри оказалась куча всевозможных листков – тетрадные страницы, папиросная бумага, копировальная, газетная. Все исписаны вдоль и поперек.

Рикардо порылся, вытащил сложенный в несколько раз тетрадный лист и протянул мне.

Почерк был мелким, но аккуратным и разборчивым и казался чужеродным на этом смятом пожелтевшем листке. Стихотворение насчитывало всего десять строк. Я прочел их раз, потом другой, выискивая скрытый смысл.

Стихотворение было простым, хорошо сложенным, но безыскусным. В нем говорилось о вечере в Тринидаде. Усталый человек возвращается домой, идет по мощеным улицам. Закатное солнце греет его. Он слушает, как туристы спорят с водителем такси. Думает о кофе, который заварит себе дома. Чувствует аромат цветков апельсина, что напоминает о молодости, проведенной на Сосновом острове, и улыбается.

Вот и все. Никакой революции. Никакой политики вообще. Ни даже любви или страсти. Просто ностальгическая зарисовка. Сувенир для туристов, как и картины в галерее.

– Мило. – Я вернул листок Рикардо.

– Мило. – Он кивнул. – Да. Мило. – И посмотрел на меня, словно ожидая большего.

– Ну… – Я задумался, что еще сказать. – А какой была моя мама? Ну тогда, в молодости?

– Мне надо открыть галерею, – внезапно заявил Рикардо и убрал банку.

Я прошел за ним обратно. Он открыл ворота и привалился к косяку, глядя на туристов.

– Друзья, – окликнул Рикардо пожилую пару, вроде бы американцев. – Заходите. Откуда вы?

Я отвернулся от него и уже успел сделать несколько шагов по улице, когда вдруг услышал:

– Мария… Как она?

Я оглянулся. Рикардо стоял в дверях и смотрел на улицу так, словно ничего и не говорил. Будто вопрос задал кто-то невидимый.