Георгий Пряхин - День и час

Были люди и из области, и из района. И зажигательные речи были, и «чеховские сценки», разыгрываемые прямо на улице, перед памятником, под липами. Сценки, которые Ольга подготовила со своими учениками и в которых каждому артисту, в том числе ей самой, пришлось играть сразу несколько ролей. Из-за малочисленности труппы. И пламенные обещания перед лицом Антона Павловича дружными совместными усилиями сделать Белую еще одной литературной святынью на славной карте Волжского края.

Обещания, которые Ольга, стоя в сторонке, хладнокровно заносила в тетрадочку и по следам которых двинулась буквально через день — пока клявшиеся не позабыли их.

Как там насчет дороги?

Как там насчет сетевого газа?

Теперь уже она действовала не только от имени бельских стариков и старух, но и от имени — имени-отчества — Антона Павловича. Живые люди не всегда самый веский аргумент. Да и такие ли уж они живые, бельские? А вот вкупе с Антоном Павловичем как-то потяжелела, поважнела, п о ж и в е л а Белая. Уже неудобно выставить ее в лице депутата Белошейкиной вон…

Из рассказов, аккуратно записанных Ольгой в амбарную книгу, выходило, что Чехов однажды был ни много ни мало, а прямо-таки спасен бельскими мужиками. Ушел в одиночку из барского дома поохотиться, но вскоре поднялась пурга, и он заблудился. Кружит-кружит вокруг деревни, а выйти на Белую не может. Барин, почуяв неладное, поднял мужиков и айда с ними в луга. Отыскали гостя под стогом. Принялись его тормошить, а он открывает глаза и улыбается: «А я и знал, что вы меня найдете. Выручите…»

А теперь, выходит, Антон Павлович выручал Белую. Нашел! Может, Ольга и злоупотребляла несколько его именем, но она думала так: будет Белая — будет и память.

И есть ведь еще один, самый близкий ей человек, ради которого она старается, хотя имени его в отличие от имени старух, от имени Антона Павловича ни в одном кабинете не произносит…

В одном ошиблась: гипсовые фигуры под открытым небом недолговечны. Пришлось для начала покрыть гипс белой масляной краской. Но вообще-то Ольга уже отыскала в Городе скульптора, который взялся вырубить памятник из гранита. Настоящий. Крепкий. Чудной такой скульптор. Приехал в Белую, походил, посмотрел, пожил два дня у Белошейкиных. А уезжая, сказал, что памятник вырубит бесплатно.

И что ж: памятник будет, а людей вокруг — ни души?

— А почему вы плакали, Оля?

— Я?!

Она так искренне изумилась, что я и сам на мгновение усомнился: а плакала ли?

Но я же видел своими глазами…

— Плакала потому, что меня сегодня не приняли в институт.

— То есть как?

— Да так. Пять лет назад закончила педучилище. Имею право без экзаменов поступить учиться на заочное отделение пединститута. Разумеется, при положительных характеристиках и после предварительного собеседования. Так вот, сегодня как раз и было собеседование.

— Ну и что? Не прошли собеседование?

— А куда ж мне пройти: вы же видите — ни в одну дверь не прохожу, — засмеялась она.

— Что же у вас спрашивали?

— А ничего не спрашивали. Председатель приемной комиссии как увидал меня, так и замахал руками: беременных не берем!

Она так уморительно изобразила, как председатель комиссии, видимо вполне положительный, аккуратный, привыкший к приличным, аккуратным формам старичок, панически замахал маленькими бесполыми ручками при виде этого уже хорошо вспучившегося, выходящего, выламывающегося из рамок, как из квашни, живота, въехавшего в дверь, предваряя самое абитуриентку. Так уморительно, что и мне не оставалось ничего другого, как рассмеяться.

— Положение у них такое: беременных не брать. Как пленных — чтобы не было потом канители с академическими отпусками и прочим. Я ему: да я, мол, не буду просить академический отпуск, я так, без отрыва рожу. А он еще больше замахал, как будто я прямо сейчас, в кабинете, и разрешусь. У них положение, а меня вся деревня провожала, все мои бабки к автобусу вышли. Мне теперь и встречаться с ними стыдно. Приехала и задами, огородами, домой. Что сказать? — не приняли, потому что беременная? Какой дурак поверит? Раз не приняли, значит, дура дурой, а мы-то, скажут, за умную ее держали. Не приняли — значит, не положено принимать из Белой. Они-то вбили себе в голову, что, раз будет в деревне свой учитель с высшим образованием, раз будут его учить, пусть хотя бы и заочно, значит, не закроют школу в Белой. А раз так — и деревне переводу не будет. А не приняли, значит, все-таки крышка Белой… Поневоле заплачешь.

Заканчивала рассказ уже на другой, грустной ноте, но в самом конце все-таки не выдержала, опять прыснула:

— Почему когда еще присылали документы, не указали в них, что вы беременны? — опять передразнила председателя. — А я: да там графы такой нету! И потом, это ж дело наживное: сегодня не беременная, а завтра, глядишь, беременная. Ну он совсем — чуть со стула не сковырнулся. Да она, говорит, еще и грубиянка! На том и расстались.

Съемки давно закончились. А снимали мы передачу о том, как в области организован сельский досуг, и признаться, «культурный десант» в Белую был организован с учетом передачи, и в данном случае Белую выбрали именно потому, что она была самой дальней, самой глубинной. Выбрали в качестве символа: вот-де как поставлено дело — даже такие медвежьи углы не обойдены заботой о досуге. «И потом, — как сказали нам в райцентре, — не только самая дальняя, но еще и самая интересная…»

Уж не заметками ли в райгазете руководствовались!

Съемка закончилась. Деревня потчевала артистов, работников районной торговли и Центрального телевидения домашним квасом. За мной уже прибегали посыльные: пора в обратный путь. Дом был показан мне до последних закоулков — туда, куда и впрямь не могла проникнуть, протиснуться хозяйка, меня сопровождал ее малыш. Малыш впереди, я посередине, замыкающей овчарка Пальма. И царская пятирублевка была продемонстрирована и на вид, и на ощупь. И «чеховская» тетрадь прочитана от корки до корки. И маленький человечек — от его матери я узнал, что он вполне сносно играет в подкидного, от дедов научился: с кем поведешься, от того и наберешься — тем же мака ром, за руку вел меня через деревню к автобусу.

Солнце уже перекатилось на другую сторону Белой, и свет его как бы материализовался. Он уже не был сияющей пустотой, обрушивающейся с поднебесья. Золотые прожилки потянулись в нем, невесомая, как с бабочкиного крыла, кристаллически взблескивающая пыльца поплыла в остывающем воздухе. А может, то просто липовый цвет, доселе беспрепятственно оседавший на землю, теперь, когда солнце сменило угол зрения, тоже подчинился его прищуру и отвесное, хотя и плавное падение сменил на полный покой.