Георгий Пряхин - День и час

Она памятливая, Варя.

Вызванная мужем в смежную комнату, она выходила к гостям без особых церемоний — иной раз, если дело было ночью, прямо в белой, накрахмаленной бязи ночной сорочке, разве что голову платком покроет. Дмитрий Федорович мог быть доволен: гости, пока она была тут, в комнате, при них, робели, помалкивали, а когда она выходила, управившись с яичницей и постелив на полу одну общую постель, в которой нередко оставался за компанию и Дмитрий Федорович, мужики говорили ему, что баба у него того — п а в а.

Пава, валькующая лучше всех в округе, — может ли такое быть? Сочетаться? Наверное, может. Варину корову, во всяком случае, тоже звали Павой. У других Зорьки да Светки, у нее — Пава. А что? — идет она домой прямо посреди дороги, как хозяйка, не обращая внимания ни на встречных прохожих, ни на транспорт, и кто бы ни был в тот вечерний час на улице, во дворе, у ворот — всяк ее глазом провожает. Коров уже тогда в городке переставали держать (а сейчас их и вовсе нету: народ с утра бежит к магазину с бидончиками — очередь занимать), а тут такая рекордистка — хоть на выставку ее, — такая пава по дороге выступает. У каждого ретивое ворохнется — городок-то весь, можно сказать, из села набежал, сселся, образовался. А она и впрямь выступала: шаг неспешный, царственный, на ногах высокая, длинная спина с таким мягким, почти кошачьим прогибом (другую все лето водят к бугаю, на налыгаче его, бедного, к ней волокут, а эта ничего, без сводни обходилась и ни разу, помнит Варя, не оставалась яловой). И вообще при всей ее громоздкости была в ней какая-то ладность, слаженность, сработанность. Обточенность — работой. Она шла, и все ее большое, томно вытянувшееся тело играло и пело, каждый шаг отзывался в нем, как отзывается струна в чутком и глубоком голоснике. Ничто в нем не диссонировало, не выпирало. Разве что вымя — огромное, разбухшее, едва не достигавшее земли. Оно даже скрипело от этой своей переполненности, как скрипит под завязку, по горло залитый вином кожаный бурдюк. Оно не помещалось между ногами, терлось о них, и корова вынуждена была идти чуть-чуть враскорячку, как на сносях. И распухшие, вставшие торчком соски уже сочились светлым молозивом…

Но разве могла ее портить эта ноша! Наоборот, она оплодотворяла ее мощь и царственность, наполняла их смыслом, добавляла ей цены в глазах людей, наблюдавших эти ежевечерние Павины проходы (выходы!) из стада домой. Ибо для них, опять же, возможно, в силу их преимущественно деревенского происхождения, сомнительна красота пустоцветов. Красива цветущая ветвь, да краше — клонящаяся от плодов.

Еще не подойдя к дому, загодя, Пава вытягивала бархатистую шею и требовательно, полногласно мычала: как пароход на подходе к гавани. Этот сигнал адресовался конечно же Варе. «Готова? Я иду!» Не готова — все отставить: я иду. Но вместе с требовательностью в нем каждый раз слышалось и другое. Что-то родственное, поддерживающее, подбадривающее. Пава окликала Варю, как товарка товарку. Так гуси перекликаются на большой высоте. Они были из одной стаи. Они вместе делили самую главную заботушку — кормили Вариных детей.

Они делили эту заботу поровну, — может, потому Пава и держалась в доме как ровня. Чувство собственного достоинства проистекало из чувства собственной необходимости.

«Ваша мамка пришла, молочка принесла — полные кубышечки».

Пава… Скоро уж пятнадцать лет, как нет в живых Дмитрия Федоровича. А к Вариному дому время от времени еще заворачивает то один, то другой грузовик, и кто-нибудь из шоферов, уже давно пенсионного вида, то мешок картошки перед воротами сгрузит, то десятка полтора арбузов. Варя их уже не узнает. Она только знает, что это кто-то из тех давних ночных постояльцев. Поночевщиков. Так возвращается к ней Дмитрия Федоровича хлебосольство. Чудинка. И Варя оказывается втянутой (вернее, сама вступает) в этот круговорот: приглашает их в летнюю кухню — и такую теперь, с сыном, построили — выпить чаю или компоту. С дороги или, напротив, на дорожку. Здесь говорят: «узвару». Узвар у Вари замечательный: крутой, ароматный, кисло-сладкий. Кто отказывается: некогда, мол, тороплюсь, а кто и заходит. А один зашел, сел, одну кружку узвару выпил, другую. Варя говорит ему: «Может, пообедаешь?» Нет, отвечает, спасибо за приглашение, дай-ка еще кружечку. Варя наливает — дело как раз летом было, — а он тем временем и говорит, не глядючи на нее, что вот, значит, и он один остался, жена под пасху умерла, и не согласится ли, значит, Варя поменять городскую местность на сельское местожительство. Прямо сейчас можно бы и уехать. И барахла никакого грузить не надо. У него там, слава богу, все есть. Ни в чем нужды знать не будет…

Вспотел, хотя узвар-то из холодильника был.

— А?

Подвигает Варя ему запотевшую эмалированную кружку, смотрит в поднятые наконец глаза и молча, спокойно головой качает.

Слова-то какие аккуратные нашел: городская местность, сельская местность…

Павой сейчас ее уже не зовут. Была пава, да вся вышла. Вот только зять, старшей дочки муж, который в городе Ростове в техникуме преподает, высшее образование имеет, говорит, что Варя — Бетховен. Смеется, он у нее веселый, притом непьющий, и Варя любит его как сына. Он смеется, значит, насмешничает, а она, старая дурочка, тоже смеяться начинает. А чему смеяться — и сама не знает. Он ей даже карточку этого Бетховенова показывал. Она смотрела. И так смотрела, и очки надевала — ничего похожего. Дядька как дядька. Патлатый только.

— Вот-вот, — смеется зять, — у тебя, Варя, голова — как у Бетховена.

Голова, как Дом Советов, — это Варе понятно. Так и у них на улице любят друг на дружку говорить. Как у Бетховена — неясно, но уточнить у зятя Варя стесняется.

Крупная, тяжелая, крепко посаженная и чуть-чуть откинутая назад — такая у Вари голова. И — седая. У нее еще довольно густая коса, и Варя по привычке закручивает ее узлом. Узел еще полновесен — это и заставляет Варю держать голову так не по-старушечьи прямо, — но абсолютно бел. Глянешь на Варины руки, и даже непонятно становится, как с такой чернотой и чугунностью, с такими земляными, только что из земли выкопанными руками может соседствовать, сосуществовать эта ясная, горняя, заоблачная белизна. Седина редко бывает чистой, незапятнанной. У одних с серым тусклым отливом, как соль-лизунец, которую каменьями выставляют на скотных дворах. У других она со слабой, спитой желтизной, цвета прокуренных зубов. У Вари же никаких пятен. Все запорошило.

Седая как лунь, как Бетховенов (хотя на карточке он совсем не седой и ей действительно непонятно, что за сходство имеет в виду ее зять), и — Варя. Несерьезно как-то. Несолидно. Неуважительно. Неуважение к сединам. А ей хоть бы хны. Она — таковская. Сколько всяких-разных имен износила за свои шестьдесят четыре года! Больше, чем платьев: и Варей была, и Варюхой-горюхой, и ударницей-стахановкой товарищ Чмеревой побывала, и некоторое, правда весьма непродолжительное, время, — Варварой Кирилловной на ферме величали, и Чмерихой (среди соседей), и вот на тебе: на старости лет опять Варей обернулась. Она и не заметила, когда началось, с чего пошло это возвращение. То ли от соседок-однолеток, то ли опять же с фермы. Молодежь нынче лишних слов не любит говорить. Склонность к лаконизму. Девчонки-телятницы сперва звали ее тетей Варей, потом теть-Варей, позже, когда совсем обвыклись, вообще на французский манер: т’Варь, (другая б не то, что обиделася — оскорбилась бы за подобное произношение), а после и «т» куда-то утратилось. Сносилось.