Георгий Пряхин - День и час

Варь да Варь. Она не против. Чем какая-нибудь Глотиха, Мазнячка, Худая, как других бабок на улице зовут, да чем та же Чмериха, так лучше уж Варя. Окончательной, бесповоротной старухой она еще побывает, а вот Варей — когда еще? Никогда. И улица подхватила, и в дом новое имя проникло. Вернулось. Невестка и та — …«Варя»… Зять — тоже. И внучата: им тоже чем короче, тем лучше. Сноровистей. Ее как будто уравняли с Варей маленькой. Так опять в доме оказались две Вари: маленькая и большая. Маленькая и старенькая. Смешно слушать постороннему человеку, как они сядут в сумерки перед домом и беседуют:

— А, Варь?

— Да, Варь…

Сидят на одной лавочке: Варя маленькая, ножками болтающая — как птичка, готовая в любую минуту взлететь. Варя большая уже не взлетит. Она как голубка, пущенная с Ноева ковчега, облетавшая в поисках кусочка суши весь белый свет и вернувшаяся наконец сюда, на свой ковчег, — с зеленой веточкой в клюве.

Так они сидят.

Нет, никакая Варя не богомолка. Не только постов — и праздников не соблюдает. И стирает, и в земле ковыряется. Работает. Недосуг ей праздновать. Да и непривычно как-то. Не умеет она отдыхать так истово, всерьез, словно важное дело делает. Посмотришь на иных богомольных старушек, как они в престольные праздники после церкви перед каким-нибудь домом в кружок соберутся и целыми днями рассиживаются — малый Совнарком, да и только. Так они в святость погружены, такой значительности исполнены.

Кучкуются — темные, нахохлившиеся, длинноклювые — тоже как перед отлетом.

Правда, в глубине души Варя считает, что работать — не грешить. Не может быть работа грехом. Не должна бы, втайне думает она.

Святостью Варя не обременена. Нищенкам, например, даже в церкви не подает. Мужику подаст, бабе — нет. Не верит она им. Каждая такая побирушка, считает Варя, слишком сладко в молодости спала. Любила поспать. Уж одного-то ребеночка всегда можно завести. И с мужем, и без мужа. Да и так — это мужик может в два счета с круга сойти, а баба не должна. У нее, по Вариному мнению (которого она, правда, вслух никому не высказывает, ибо Варя вообще немногословна, ее и старший зять, догадывается она, за эту непривычную в тещах немногословность и жалует), так вот, по Вариному мнению, у бабы всегда калиточка имеется. Даже две: дите и работа. С первым еще можно опоздать, со вторым, считает Варя, никогда не поздно.

Возможно, она пока просто не может представить себя немощной, ни к какой работе негодной (в этих краях говорят: «негожей». «Пригожая». «Гожая». «Негожая» — вот и вся жизнь).

Да она и в церковь-то раньше не ходила. Знала о ее существовании, видела ее, церковь в их городке маленькая, деревянная, но не такая, как, скажем, на Севере — из цельных бревен, искусной работы, — а дощатая, легкая, незатейливая. Временная. В этих глиняных, кирпичных, земляных местах все, что из дерева, — временное. Построена до революции, но когда строили, видать, думали, что времянку гандобят. Церковь-времянку. Стук-стук, без выкрутасов и излишеств, функционально, так сказать, прямолинейно, как сбивают дома клеть для поросенка. «Сажок» — тут говорят. Посадил туда поросеночка, а через девять месяцев вытащил оттуда на веревке, за ногу двухсоткилограммовую Хавронью. И под нож ее к рождеству. Функционально. Думали, временно, думали, перестроят потом. Из жженого кирпича, с силикатным фундаментом после, соберясь с деньжатами, поставят — навсегда, навечно. Да другие перестройки подоспели. Отвлекли. Так и осталась церковь-сажок. Зажилась. Существует себе приживалкой, по-старушечьи, дремотно, не высовываясь, на окраине городка недалеко от речки, которая тоже чем-то на нее, церковь-времянку, похожа. Речка степная, течет в глубоко прорезанных глинистых берегах — скрытно, потаенно, не высовываясь, а летом, в засухи, подчас и вовсе пересыхает, едва-едва струится. Речка-времянка. Церковь огорожена слабым штакетником, задернута, как задергивают в деревенском доме от чужого глаза угол, где доживает чья-нибудь угасающая старость, зеленью. Один купол, как труба, выглядывает. Купол у церкви выкрашен свежей голубой краской. Как немцы еще в войну раздели, содрали стамесками позолоту, так и стоит она раздетая. В голубеньком исподнем.

Ее и называют почему-то «синей церквой». Церковь в городе одна, можно бы и без названия обойтись, да нет же, прилипло — синяя. «Пойду в синюю церкву», — говорят старухи. В отличие от молодых они еще употребляют лишние слова. К лаконизму пока не привыкли.

А туда и ходят одни старухи. Старость к старости тянется.

В престольные праздники идут по одной, редко, пунктиром (преимущественно в темных платочках), — кажется, вот-вот пресечется, пересохнет это капельное струение. Перемрут старушки, и все. Некому будет в церковь ходить. И сама она высохнет. Пресечется. Изживет себя: верующих-то не останется. Молодежь-то не верует. Ан нет — не пресекается. Умирают этистарухи, текут другие. Как раз поспевают, как раз, старясь, начинают захаживать в «синюю церкву», которую раньше, можно сказать, и не замечали: стоит себе на отшибе времянка и пусть стоит, пока не развалится. Старясь же, начинают замечать, поглядывать — на всякий случай — в т у сторону. А там, как раз рядом с церковью, неподалеку, и кладбище.

Живут безбожницами, а умирают — сочувствующими.

Так случилось и с Варей. Один раз в церкви она как-то уже была. Заходила. Теперь пошла второй раз — на всенощную, куличи (тут говорят «паски») понесла святить. Куличи она пекла всегда — высокие, рассыпчатые, с ванилью, притрушенные сверху сахарной пудрой. А вот «святить» понесла первый раз. Думала: ворочусь утречком, как раз сын, невестка, Варя встанут — и сядем завтракать. Вроде как разговеемся. Хотя какое там говенье: поста никто не держался, те же «паски» пробовали сразу, как вынула их Варя из русской печки. Раньше печка была прямо в доме, невозможно было даже представить дом без русской печки. Потом, когда в городке появился газ, русскую печку разобрали и на ее месте сложили плиту, грубку, приспособленную под газовую горелку. Печку же — теперь уже сугубо для праздничных нужд — вынесли во двор. Сложили в углу, и стоит она сиротливая, голая, выставленная, выгнанная из дома на мороз и жару. Но, несмотря на такую черную неблагодарность хозяев, по-прежнему верно служит им. Прислуживает. Хлеб Варя уже не печет — покупают в магазине, а вот куличи, пироги — только в печке. Когда затапливает ее, сын ругается: дыму полон двор. Варя сына не слушает: пироги из печки ни в какое сравнение не идут с теми, что невестка иной раз печет на скорую руку в духовке.

Многое вспоминается Варе, когда она растапливает русскую печку.

А в доме на ее месте теперь уже вообще никакой печи нет. Газовую тоже развалили, сделали водяное отопление. Чище, безопаснее, современнее. Невестка говорит: даже просторнее в доме стало. Варя помалкивает, но Варе так совсем не кажется. Не просторнее, а пустее как-то. Пустее, несмотря на прибавляющуюся мебель, на очевидный достаток. Словно душу из дома вынули. Выгнали — кажется Варе. Тем старательнее каждую весну скоблит, обмазывает глиной и белит она печку, которой, по правде говоря, такой уход уже ни к чему — кто там, возле курятника, ее видит? Другое дело — когда в хате стояла, на красном месте… А Варя все равно скоблит (тут говорят: «шпарует»), мажет, подбеливает. Словно вину свою перед нею заглаживает.