Георгий Пряхин - День и час

Богатыри — не вы. Не мы. Как и не штабные генералы, как и не адъютанты штабных генералов. Мыслители — может быть, но не богатыри. Богатырь — понятие физическое. Помнишь фотографию — таких карточек немного, может, потому что засвидетельствованное ими явление наверняка было таким частым, повседневным, рядовым (не то что п о э т н а в о й н е), что его и запечатлеть никто не торопился, — как солдаты волокут в распутицу пушку? На руках, на пупках, рассупоненные, расхристанные, в черных от крови и гари бинтах, по колено в грязи, и пушка в ней по самое горло. Волокут ее, словно русскую печку. Как будто и не война вовсе — винтовка болтается за спиной, как досадная н а г р у з к а, — а неизбывная, надрывная, богатырская работа. Работа богатырская, а телосложение не всегда ей соответствующее. Оттого и глаза повсеместно на лоб лезут.

«Взять на хопок» — есть такое выражение. Кто знает, что такое «хопок». А вот смысл выражения чувствуется, чуется хорошо: взять переломить, заломать что-то или кого-то крайним, предельным, нутряным напряжением сил. Напряжением всего нутра, таким, от которого не то что глаза — кишки лезут.

Труженики, чернорабочие. Богатыри.

Так вот, Саня дослужился в политотделе до старшины. А ты как пришел сюда сержантом, так сержантом и оставался. Никаких званий, благодарностей, почестей, писем на родину… Семена Чепигина, политотдельского художника, а после, когда Семен уволился в запас, — его сменщика, живого, смешливого, всеобщего любимца Витальку Гордеева Муртагин всегда отмечал. Отличал. Зайдет, спросит, как творческие успехи, улыбнется. Семен — человек молчаливый, медлительный, среднего роста, но исполненный какой-то земляной, а скорее мучной, крупитчатой, как куль с мукой, тяжести. Тяжесть добродушная, добрая, молчаливая. Стол Семена стоял в углу вашей общей политотдельской комнаты, он молча и безотказно возился там. Ватман, краски, кисти, перья, планшеты — заказов у Семена было по горло. Что касается наглядной агитации, то ваш политотдел вообще ставили в пример другим. Зиждилась же примерность на Семеновых плечах. Благо, что плечи были основательны. Художник всегда народ мастеровитый. Рукастый. Семен не только рисовал, но и сам сколачивал щиты, рамы, разъезжал по частям, по глубинке, помогая замполитам наживать несложное их хозяйство. Не столько служитель муз, сколько их работник. Семен засиживался за своим столом допоздна, когда все уже расходились. У него вообще был свободный режим (опять же не без муртагинского вмешательства) в том смысле, что он мог приходить в штаб, когда ему заблагорассудится: и рано утром, и ночью. Возился в углу, не вступал в общие разговоры, время от времени вспыхивающие в комнате, и тем не менее от него, как от мешка муки в телеге, как от добротного — черпать и черпать — чувала в заветном простенке, шло, достигало всех спокойное дыхание тепла, доброты и силы.

…Муртагин подойдет к Семену, спросит, как творческие успехи, улыбнется. Семен, оторвавшись от дела, поднимется, потопчется в ответ, что, видимо, означает полный ажур по части творческих успехов.

Столь же внимателен, снисходителен был Муртагин и к художнику, сменившему Семена, когда Семен уволился в запас.

Вот их Муртагин любил. Баловал — и Семена, и Виталия. Молча, ласково. Хотя трудно, конечно, определить ласку, когда она молчалива, — просто к их столу Муртагин, пожалуй, подходил еще неслышнее, чем к другим, и тут была не только природная вкрадчивость, тут была, если хотите, уважительная робость. Как жеребенка гладят.

У тебя же он насчет творческих успехов никогда не интересовался. Только насчет работы.

Они для него были людьми другого теста, умеющими делать нечто, чего не умеет он, и подлежащими в силу своей исключительности его, муртагинской, защите. Ты же ничего исключительного не представлял. В тебе он видел р а б о т н и к а. Своего. Такого же, как он сам. Точнее — могущего со временем (верил — скоро) стать таким же, как он. В сущности, его представление было похвалою тебе. Похвалою в стиле Муртагина: без лишних слов. Похвалою работника — работнику.

Мне кажется, этот воз — по тебе. Вот и вся похвала.

Как будто может быть похвала красноречивее!

Если Семен и Виталий были для него стригунками, требовавшими бережного и ласкового, шутливо-ласкового, покровительственно-ласкового обхождения, то ты для него был гужевым транспортом. Рабочей лошадкой. Муртагин угадывал в тебе стати владимирского тяжеловоза. И торопился впрячь в воз, который и сам волок.

А ты уверен, что Муртагин не ошибся? Что темный глаз его оказался столь не по-азиатски даже, а скорее по-цыгански зорок, цепок, привидущ, что верно угадал какие-то твои преимущественно будущие владимирские стати? «Нно-о, Савраска!» Конечно же будущие, какой там из тебя работник, инструктор был тогда! — н а ч и н а ю щ и й работник, как впервые запряженный, только от вымени, молокосос.

А ты отказался.

И он сразу же, впервые за все время, дал тебе поблажку: похлопотал об увольнении в запас в первую очередь.

Возможно, после отказа ты для него сравнялся с Виталием и Семеном. С художниками. Он держал тебя за работника, а ты оказался художником. И он потерял к тебе интерес. Нет, эти ребята, художники, тоже были для него интересны. Но то было скорее любопытство. Интерес к тебе был проще, прямее, корыстнее. Интерес цыгана, приценивающегося к лошади. Довезет до Бессарабии или нет? Федот оказался не тот, и интерес утратился.

Уж не увольнял ли он тебя из армии, не убирал ли с глаз долой — не оправдавшего надежд? Так часто бывает: сначала человек вызывает у нас интерес, потом, когда мы в нем обманемся, досаду. Один вид его, встречи с ним вызывают досаду. Изжогу. Чтоб ты не досаждал — первоочередное увольнение в запас можно было расценить и так.

А ты никогда не задумывался об этом после?

Все надеялись, что в Ростове их задержат ненадолго. Самые горячие головы, похоже, даже не собирались поначалу расставаться с привязными ремнями. Мол, посидят десять — пятнадцать минут, и недоразумение развеется. «Посидеть», конечно, никто не позволил. Пассажирам предложили спешиться, покинуть аэроплан, пройти в зал ожидания, не рассредоточиваться и ждать сообщения о вылете. Вылет предполагается через час.

Сергей тоже втайне надеялся отсидеться. Люди нехотя, потихоньку, поминая вполголоса и погоду и заодно Аэрофлот, поднимались, а Сергей так и оставался на своем облучке. Да и куда ему дергаться? Одному не справиться, а просить кого-то помочь… Поскольку они с тещей сидели в последнем ряду, то далеко не все и видели их, знали, что в самолете летит больная с сопровождающим.

Сопровождающий…

Правда, два-три человека, сидевшие перед Сергеем и тещей, уже поднявшись со своих мест, уже направляясь к выходу, все же вопрошающе-участливо обернулись к ним. Надо же!