Георгий Пряхин - День и час

Значит, знали, значит, слышали. И не суетились, не поворачивались в их сторону, не глазели на них, когда теща кричала.

Сопровождающие беду.

Сейчас, на земле, на тверди, они поворачивались, но, встретив совершенно спокойный, даже отрешенный Серегин взгляд, молча отводили глаза и с чувством исполненного долга ступали в проход. А чего Сергею волноваться? Самолет менять не будут, а это самое главное. Никуда он не денется, а полетит рано или поздно, как миленький, в Минводы. А непогоду они готовы переждать и здесь. Здесь даже предпочтительнее: меньше посторонних глаз.

Да и не понесешь же ее на руках — нужны носилки. Где их взять, к кому обращаться? Нет уж, лучше они посидят на месте, пока их не выдворят. Для выдворения нужны подручные средства — тут уж Аэрофлот позаботится. Вот если бы больной стало плохо, если бы она опять сорвалась в панику, вот тогда стоило бы волноваться. Он уже многому научился на этом пути — в том числе распознавать, отделять действительные причины для тревоги, беспокойства от мнимых. Зерна от плевел. Правда, больная тоже заподозрила неладное. Поднимала голову и, заметив людское движение, вопросительно смотрела на Сергея. Хотела что-то спросить, но не решалась или боялась, что не справится с вопросом, не сумеет выговорить его. Но это было обычное, осмысленное, закономерное беспокойство. Оно его не пугало. Оно его даже радовало, как радует первый осмысленный вопрос больного, находившегося в долгом забытьи. Сергей поправил подушку у нее под головой и вполголоса, наклонясь к самому уху, сказал:

— Ты не волнуйся. В Минводах гроза, и самолет пока сел в Ростове. Это ненадолго.

Сергей знал, что она уже глуховата, но она его услыхала. И через глухоту, и через другую, более дурманную, тяжелую пелену. Услыхала и поняла. И кивнула головой в знак того, что поняла. А поняв, что не она явилась причиной всеобщего непорядка, успокоилась. И вновь смежила глаза — доверилась ему. Глаза у нее с годами становятся светлей. Как у матерой волчицы. Когда-то был блеск, и, надо полагать, когда-то, не на Серегиной памяти, горячий, текучий, а с годами словно вступал в реакцию со всем увиденным. А повидано, опять же надо полагать, немало. Вследствие этой медленной, рутинной, но необратимой реакции блеск преобразовался в свет. Ясный, полдневный (глаза так и обдают им и лицо самой женщины и лица тех, на кого они обращены), и все же — свет. Другая интенсивность, другая фактура, если можно говорить о фактуре применительно к свету. Легче, рассеянней, разреженней и вместе с тем — более проникающая, способная к преодолению пространства и преграды. Скорость света. Не полдневный, а послеполуденный. Когда не ломит глаза, когда видно глубоко-глубоко и ясно. Ясновидение. В последнее время Сергей иногда побаивался ее взгляда. Пелена, заволакивавшая, леденившая ее сознание, ее небо, имела два незамерзающих и немутнеющих прорана. Два с тех пор, как стал потихоньку отходить закрывшийся было правый глаз. Во искупление немоты и тьмы, сковывавших ее. Чем больше покров облаков, тем глубже просвет между ними. И — уже по одним лишь законам физики — тем значительнее радиус его действия. Свет дальнего действия. Дальнего следования. Невесомый, рассеянный. Путешествующий — куда, до каких далей и глубин может долететь, доплыть он в этом своем свободном, рассеянном падении.

Не шальной, сокрушительный, залпом ливень, а легкий, сеющийся, обложной дождик лучше, глубже пропитывает землю, просачиваясь до самого ее животворящего лона.

С глазами происходит то же самое, что с опавшей листвой. Первоначально почти карие, они бледнеют, исходя, источаясь светом, столь странным, даже противоестественным в ее теперешнем положении. Хотя так ли уж медленно протекает эта реакция? Болезнь — ее катализатор. Последний раз он видел ее глаза абсолютно темными, черными в ночь, вернее, на рассвете, когда с нею случился инсульт…

Да, Сергею иногда самому кажется, что за время ее болезни и перед его глазами прошло больше, чем за многие годы перед этим. И не просто прошло, а впиталось, въелось, вступило в реакцию и с его, Серегиной, жизнью. Неизвестно, как там насчет цвета, цветом своих глаз Сергей уже не интересуется, недосуг, но его глаза тоже п о с т а р е л и на эту болезнь — это точно. Он не просто больше повидал, увидел, он больше стал видеть. У него угол зрения изменился: шире стал, полнее. Его глаза стали больше вмещать. Видишь и то, что впереди, и то, что сбоку, и то, что сзади, — тоже видишь. Так ему кажется…

Так что же тогда говорить о ее глазах?

Зоркость она с годами не теряла. Вплоть до самой пенсии работала на лентоткацкой фабрике, есть в ее городке такая. Сергей определенно и не знает — и это, оказывается, не знает, — кем она там работала. Знает, что у станка. Там помаленьку и глохнуть стала. Сергей эту фабрику помнит: девчонки из интерната проходили на ней производственное обучение. Фабрика маленькая, игрушечная, а шуму-то — по тротуару мимо идешь, и то через стены слышно. Слух стал садиться, и теща еще и поэтому была неразговорчива, особенно с Сергеем. Стеснялась: вдруг чего недослышит, переспрашивать придется. Лучше помолчать. Он же с разговорами тоже не набивался. О чем ему с нею беседовать? О погоде? А вот на глаза никогда не жаловалась. Глаза не подводили. До последнего без очков управлялась. Как то часто бывает, с нарастанием глухоты они у нее словно еще острее становились.

— Ты не волнуйся.

Как только теща заболела, Сергей сразу стал говорить ей «ты». Раньше обращался только на «вы», а тут какого само собой получилось. Над причинами перемены не задумывался. Он просто интуитивно понял, что в новой ситуации вежливо, безлично «выкать» нельзя. Это значило бы только подчеркивать незыблемость — несмотря ни на какие передряги — полосы отчуждения. Усложнять контакт, и без того затрудненный болезнью. А контакт ему нужен был уже хотя бы для того, чтобы легче, сподручнее было ходить за нею. Грубоватое «ты» было его неосознанным жестом первой помощи.

Пока… Говоря ей «ты» здесь, в самолете, он впервые ощутил новую степень тепла. Он был благодарен ей. За то, как держалась во время посадки, за то, что все правильно поняла, что успокоилась, без понуждения доверилась ему. Почему он почувствовал это только сейчас? Просто подошел срок? Сказалось пережитое ими вдвоем за эти полтора часа? Сказались подспудные неторопливые раздумья, овладевшие им в полете? И полет-то длится пока полтора часа, именно полет, стрела, скорость, а не «цоб-цобэ», и столько было в этом полете горячки, нерва, лихоманки, а нить его незваных размышлений все не прерывалась, прялась: веретено помимо его воли делало свое дело — спускалось, кружась, ниже и ниже, глубже и глубже.