Георгий Пряхин - День и час

«А-а» было простодушным, девчачьим. Сколько бы слов можно было тут нагородить! А она выбрала одно, как и «мама», и даже еще короче: «а-а». На целый звук короче.

— У меня нет матери, — сам не зная зачем, проговорил, помолчав, Сергей: наверное, потому, что девушка все не отводила взгляда.

Был такой способ перехвата: светом. Попал в перекрестье — не вырвешься. Да и вырываться как-то не очень хотелось.

— Давно?

— С тринадцати лет.

— А отец?

— Тоже нету.

Сейчас она спросит: с какого времени? — и он ответит: «С четвертого мая одна тысяча девятьсот сорок седьмого года». Сто против десяти, что анютины глазки округлятся в два черных подсолнуха. «Не ожидали, что я такой старый?» — «То есть?» — «А то, что я назвал вам дату своего рождения». — «Ваш отец умер в день вашего рождения?» — изумится она. «Не-ет, — помотаешь ты своей плешивеющей головой. — Он, увы, умереть не может». Она прикусит губу, хотя это таит угрозу ее белоснежной, с рюшами (наверняка «неуставными») блузке под форменным голубым жакетом: сок от надкуса брызнет прямо на блузу: гладиолусно-алое на белом. Наконец-то опустит глаза, подумает мгновение, снова поднимет их и скажет с шутливой обидой: «Вы не просто старый. Вы хуже. Вы — старый шутник».

Именно! Старый шутник вы, Сергей Никитич, о чем я и толкую неоднократно. И еще хуже, она и не подозревает, насколько, в какой степени хуже. Старый развратник. Чего уж там, сатир. Называй вещи своими, современными именами. Сатир… Сын своего отца — вот кто ты.

И ты расскажешь ей о жанре публицистики, который дается тебе труднее всех. О составлении автобиографии.

«Заполните листок автобиографии» — знали бы кадровики, между делом бросающие эту дежурную фразу, на что его обрекают. Чем искушают. В своей жизни он уже написал немало автобиографий. Надо сказать, чем старше становится, тем короче делаются автобиографии. Словно это уже и не биография прошлого, а биография будущего. Абрис будущего, его сжатый генетический код. А будущее потихоньку убывает и убывает. Ограничение, отжимание — прессом — будущего. Скажем, ему уже никогда не быть командиром многопушечного крейсера. А ведь мечталось! Поступление в среднюю школу (с непременным указанием ее номера), прием в ряды, именно в р я д ы юных пионеров, а потом еще и комсомола и другие столь же замечательные факты и даты, несомненно, достойные увековечивания в памяти если не всего человечества, то хотя бы одной его единицы, представленной самим автобиографом, уже не украшают эти повествования… А что осталось? В 1973 году пришел в Газету, где и работаю по н/в. Н/в — вот она, хромосома будущего! И какими понятными, нашенскими буквами, не какой-нибудь дохлой латынью, выражена! Чудо простоты. Н/в. Настоящее время. Никакое оно не настоящее — самое неприкрытое, беззастенчивое будущее. Не заметишь, как переходит в будущее. И в две тысячи таком-то году, ежели будем живы, на месте этой завязи из двух букв и одной, и то косой, палочки появится, разовьется, вызреет: «откуда и вышел на пенсию». Это когда он будет писать последнюю автобиографию — устраиваясь по блату ночным сторожем на плодоовощную базу.

Конспект будущего.

Мальчишкой, когда писал автобиографии, отца вообще не упоминал. Родился тогда-то, мать такая-то, колхозница, умерла тогда-то. А об отце ни слова. Продукт непорочного зачатия. Ему поначалу, по малости лет, и в голову не приходило, что надо писать и об отце. Тем паче об отце, которого в глаза не видел. Привык обходиться без него и в жизни, не то что в бумажках. Потом сказали, что так не годится, что автобиография должна содержать и сведения об отце. «А у меня нет сведений» — вспыхнул. «А ты так и пиши, — подсказали ему, — отца не знаю».

И взятки, мол, гладки. Не знаю, не видел, в ногах не стоял.

Первое время так и писал: отца не знаю. Что-то постыдное было в этой фразе. Старательно выводя ее — автобиографии в юности пишутся в основном по торжественным поводам, — всякий раз словно совершал по отношению к матери мелкое предательство. Из ее сына сразу превращался в постороннего, осуждающего мать обывателя. Бросал ее, как бросил когда-то и его отец. Перебегал на другую сторону. И судил ее вместе с другими, чужими, как маленький резонер, — как будто мало суда изведала, испила она при жизни. Его палец, пальчик — мальчик с пальчик тоже ведь произошел неизвестно как, сомнительным путем — был нацелен с д р у г о й стороны ей вслед. Сергей понял это довольно скоро. По ухмылкам тех, кто читал его автобиографии, — на этой строке задерживаясь долее всего и бросая в этом месте на него насмешливый взгляд.

Тогда и появилась в его бумагах фраза, теперь уже собственного сочинения, «отца не помню». Она казалась ему более щадящей мать: часть вины (хотя в чем вина — в том, что он появился на белый свет?) брал на себя. Не помню. Запамятовал. Мал был — не запомнил: то ли был, то ли не был. Так началась долгая эволюция этой злополучной строки. Будучи взрослым, он уже достиг в ней творческой вершины. «Отец оставил семью до моего рождения». С е м ь ю! Как будто там была семья.

Так он, Серега Гусев, создал ячейку общества. Задним числом помог матери обзавестись семьей, законным супругом, оставившим, правда, семью (неважно, что в составе пока одной только матери) до Серегиного рождения. И слово-то какое благозвучное — «оставил». Не удрал, не смылся — оставил. Сразу видно: творческий человек, выпускник факультета журналистики писал. И вина еще раз и теперь целиком и полностью переместилась — на некоего ветреника, прощелыгу по фамилии Имярек. А когда Сергей стал почти пожилым человеком, каковым его совершенно справедливо сочли в данный момент Анютины глазки, сделал вдруг еще один крутой поворот. Стал писать: «Отец — Колодяжный Василий Степанович, с которым мать жила в незарегистрированном браке, умер в 1962 году».

А что? Был такой? Был. И мать действительно последние десять лет, до самой своей смерти, жила с ним. Двух сыновей, двух младших Серегиных братьев, нажила с ним. Умер? Умер: мать в шестьдесят первом, он в шестьдесят втором. А что брак «незарегистрированный», так сколько народу тогда жило так, да и сейчас, похоже, это не такая редкость. Только тогда это было одним из следствий войны, а сейчас скорее изыск. Мода. Как говорят о некоторых новинках: «остромодное». А может, тоже следствие войны, страшной опасности, которая висит и висит, ворочаясь, наползая змеиным, грозовым своим подброшьем, над всеми нами. Люди в глубине души остерегаются прочных связей, остерегаются заводить детей. А брак без детей — тот же незарегистрированный, ничем не лучше, не законнее. Только дети и регистрируют браки.

Все умерли: и мать, и отчим, и, наверное, настоящий Сергеев отец, о котором Сергей и впрямь ничего определенного не знает. И кому это надо, кто станет докапываться, чей сын Сергей Никитич Гусев? Невелика шишка — не все ли равно, чей?