Георгий Пряхин - День и час

«Как кучер», — презрительно отворачивается от него в иные вечера жена.

Это и был третий тещин резон: знала, что в Москве Сергей, этот стесняющийся столь деревенского, столь земляного, столь нутряного груза чистоплюй, шустро-шустро превратится в первого едока.

Пожалуй, думает сейчас Серега, она по-своему любит его — такого непохожего на нее, на других ее зятьев и детей.

Любила — когда была в состоянии любить и ненавидеть. Хотя кто может сказать определенно, утратила она эту способность или нет. В данную минуту, со смеженными глазами и путающимися мыслями, он неожиданно думает, что именно эту способность — любовь и ненависть, особенно любовь — она, пожалуй, не потеряла. Может, потому, что эта способность — любить! — сидела в ней глубже всех других. И глубже болезни. И может, даже обострилась вследствие болезни. Лишенная слова, стала еще сокровенней. Естественней, пульсируя в ней, как пульсирует сама кровь.

Гладя ее после приземления, он в какой-то миг почувствовал, что положение переменилось: это уже о н а гладила его руку.

— Ты не волнуйся…

Так вот, их тогда вместе с неуклюжим, сразу изобличающим всю их провинциальность «багажом» довезли до Минеральных Вод, до аэропорта, а там они застряли. Та же самая недолга: нелетная погода. В аэропорту такая же толчея, как сейчас здесь, в Ростове. Яблоку негде упасть. Казалось, вся эта несметная масса народа, скопившаяся в залах и переходах — на улице шел нудный безветренный дождь, — сейчас забродит, и она действительно сбраживалась, выделяя кислый, винный, тяжелый запах. Он стоял надо всем, как смог. Закупорка железобетонных сосудов — аэропорт в Минводах тоже из стекла и бетона. Машину они сразу отпустили. Райкомовскому шоферу — теща в своих предположениях была права — предстояло сто двадцать километров обратного пути… Но примоститься под крышей им было негде. Час поздний, рейс вот так же отложили до утра. Смотрел-смотрел Сергей, как мучается, пристроившись на узлах, его умаявшаяся с дороги, от духоты и переживаний теща, и вдруг неожиданно для себя решился на весьма непривычный шаг. Оставив на время тещу, поднялся на второй этаж, нашел зал для иностранных туристов и недолго раздумывая — иначе бы спасовал — толкнул входную, непрозрачного стекла дверь. Сразу за дверью столик со слабой настольной лампой с абажуром. Из-за столика быстро поднялась девушка в синем. Судя по всему, только что дремала «на посту», положив голову на руки.

— Здравствуйте, что вы хотели? — спросила по-английски.

Сервис! Умеем же, черт побери, — перед Европой.

А перед родной Евразией?

— Здравствуйте, — поздоровался Сергей и сразу протянул редакционное удостоверение. — Лечу со старой женщиной, а тут задержка. Тяжело ей на чемоданах (не мог же сказать — на узлах). Не приютили бы вы нас до утра? В шесть утра духу нашего не будет…

Удостоверение ли возымело действие, или просто молоденькой служительнице неудобно было после столь учтивого английского послать его по-русски, по-домашнему, по-нашенски, но она сказала вполголоса:

— Хорошо. Проходите, располагайтесь.

И показала рукой в глубь комнаты, в темноту и тишину.

Комната большая, целый зал, и когда они с тещей, стараясь не топать, прошли, протиснулись в нее мимо дежурной (и на Серегину тещу, и на их «багаж» та посмотрела с нескрываемым подозрением, уж больно громоздким, неуклюжим и нестандартным оказалось и то, и другое), и устроились на роскошном кожаном диване, и, попривыкнув к полутьме, огляделись, то обнаружили, что комната практически пуста. В разных концах ее на таких же диванах лежали, возлежали не более четырех человек. Как разительно отличалось это от того, что творилось в нескольких метрах отсюда! Оазис — тишины и комфорта — в сутолоке птичьего базара. В самом деле: что такое аэропорт в подобной ситуации? — перелетный птичий базар в нелетную погоду.

«Париж — город контрастов…»

Город Минеральные Воды, оказывается, тоже!

Заграница тихо и просторно спала.

Не исключено, что и их пропустили сюда без звука из опасения, что, не пусти, Сергей еще расшумится, раздухарится, привлечет внимание, помянет капиталистов каким-нибудь пролетарским словом, короче, нарушит покой и сон заграницы.

Сергей знал за тещей один простительный в другой обстановке грех: она похрапывала. И тут, когда они, почему-то стараясь занимать как можно меньше места, расположились на обширном пустом диване (теща легла, подобрав по-девчоночьи ноги и подложив под голову один из многочисленных узлов, Сергей же уселся у нее в ногах), сразу вспомнил об этом.

Чего уж там вспомнил!

«Рада месту», — говаривала его мать, умаявшись за день и добравшись наконец до табуретки или кровати.

Так и эта крепко пожилая, не столько по летам, сколько по изношенности работой, жизнью, крупная, тяжелая, притомленная дорогой, нервотрепкой ожидания женщина была рада месту. Только коснулась щекой узла, точнее, собственной ладони, которой привыкла «смягчать» любую подушку, хотя ладонь у нее исподней своей стороной сродни отполированному держаку у лопаты или вил: поверхность иссечена темными трещинками, имеет наплывы и впадинки, но даже эти трещинки, их края так «расшиты», отполированы работой, что все это, вместе взятое, составляет единый, цельный, тугоплавкий и, как ни странно, гладкий (даже трещинки — заподлицо), и, как ни еще более странно, теплый монолит, и сразу же задремала.

Вы спали когда-нибудь на русской печке? Нет ничего блаженнее. Вот-вот: трудно остывающий, прокаленный кирпичик из русской печи — и ему были родственны эти ладони.

«Груба» — так еще называли печку. «Груба», а поди ж ты: и тепло, и уютно, и даже — мягко. И тут точно такое же сочетание, взаимопревращение жесткости и мягкости, чернорабочести и — ласки.

Спросите Машу. Взгляните на ее мордашку, когда она на руке у бабки…

И вспоминать не пришлось — стоило теще вздремнуть, как это опасное свойство проявилось в полном объеме. Хорошо, полнозвучно проявилось. Сам уже было задремавший, Сергей вздрогнул. Напрягся, выжидающе глядя в ту сторону, где сидела дежурная. Скандал с последующим выдворением из города Минеральные Воды «А» в город Минеральные Воды «Б»? Разбудить тещу, указать на недопустимость подобных вольностей, сослаться на присутствие заграницы Сергей не решался. Стеснялся.

Словом, с тревогой всматривался в пятно света у двери, в котором покоилась, тоже на подложенных руках, довольно привлекательная, но совершенно непредсказуемая голова. Досадливо вслушивался в происходящее, з в у ч а щ е е рядом, как вдруг с одного из дальних диванов послышался ответный, прекрасный, могучий, трубный мужской храп.

Куда там теще. Заграница перекрывала ее начисто! Теща, зная грешок, и во сне, наверное, пыталась сдержать, стреножить, устеречь себя, точно так как и лечь-то не решалась вольно, вольготно, вытянув ноги. Там же, за кордоном, никакой узды не признавали. То наверняка был храп отъявленного, забубенного западного индивидуалиста. Никакой общественной морали, никаких сдерживающих начал. На полную катушку! Силен, братцы, храп капиталиста; девушка за столом сразу проснулась, но, к несколько злорадному Серегиному удовлетворению, сделать замечание интуристу не посмела. Сергей тещу трогать тоже не стал и, моментально успокоившись, сам тут же крепко, и не исключено, что с похрапыванием, заснул. В шесть утра их в зале уже действительно не было: сама же теща разбудила его ни свет ни заря.