Георгий Пряхин - День и час

Возгорание трухи? Хотя что там говорит физика? Способность горючего материала к загоранию, взрыву, детонации находится в довольно прихотливых отношениях с количеством этого материала. Тут не всегда чем больше — тем легче. Критическая масса — не обязательно огромная масса…

«Люблю», — говорил он, подстегивая самого себя, не раз, и другая сторона даже с некоторым ошеломлением выслушивала эти совсем необязательные и даже обременительные в подобной ситуации признания.

А любил ли он кого-нибудь, кроме своей жены? Жены, на которой женился, когда ему было девятнадцать лет. Из интерната, из бездомности прямо в женитьбу — бух! Ему девятнадцать, и ей девятнадцать. И любил ли он, наконец, и свою жену?

И способен ли он-то сам, з д о р о в ы й, любить — кого бы то ни было? (Кроме Маши.) Скобки образовались в уме мгновенно, и тут-то никакой игривости не было. Маша — это и есть в его жизни самое натуральное. «Верняк», если вспомнить армейский жаргон. И есть его сердце, только не заключенное в грудной клетке, а выпущенное почему-то на волю. Гуляет себе, и ты с такой нежностью и болью — до рези в заслезившихся глазах — следишь за каждым шажком.

А то, другое, и не любовь вовсе, а постылая повинность. Господи, сокрушался порою Сергей, скорее бы состариться! Чтоб никаких отвлекающих моментов. Когда я ем, я глух и нем. Шуруй и шуруй себе из пункта «А» в пункт «Б», где, прямо на автобусной остановке, тебя уже ждет костлявая с косой. «Не сбиваться с маршрута, не отвлекаться, не расхолаживаться!» Не рассредоточиваться. Состариться, чтоб сердце уже не попадало в резонанс с обольстительно мелькнувшей красотой, отзываясь вослед ей ноющей щемящей нотой (мужское восприятие красоты если и не похотливо, не хватательно, то — деятельно, это восхищение земледельца, не склонного к остолбенению с открытым ртом). Чтоб не вздрагивать, не подаваться враз напружинившимся нутром на нечаянный рожок женского смеха…

Стоп-стоп! Это и есть самый верный признак, эквивалент, мышиный хвостик, по которому легко представить, восстановить ц е л о е, это и есть самая обличительная улика женской красоты — смех. Изливаясь из тонкостенного, телесно просвечивающегося сосуда, он один к одному передает, выдает и форму сосуда, и букет заключенного в нем хмеля. Пьянящий смех…

Выйти из игры! Из роли. Избавиться наконец от этого унизительного, животного охотничьего инстинкта…

Это кто же тут охотник? Вы, что ли, Сергей Никитович, охотник?! Да разве легавая — охотник? Она всего лишь орудие, гонец охотника. Вот и вы, и ваш брат вообще — подневольный, вечный (в том смысле, что один, стараясь, выбывает из игры, а на место его заступает другой, молодой) гонец неведомого, жестокого охотника.

Гонят нас, гонят… Ату!

С чем же мы имеем дело, Сергей Никитович, в данном случае? Рискованная интрижка прямо у изголовья смертельно больной тещи? Святотатственная распущенность? Симптомы только странные: ни характерной дрожи под ложечкой, ни хватательного инстинкта. Уткнуться, зарыться в ладони, как тот же шмель зарывается с головой в цветочную — розы? — чашечку. И когда наконец выбирается, пятясь, оттуда, весь от усов до мохнатых лапок вывожен, вызолочен сладкой пыльцой. Хотя опять вы неправы, Сергей Никитович: шмель роется в лепестках, как в роскошных, тончайших надушенных нижних юбках. Тоже — легавая!

Между этими юными ладонями и ладонями его тещи целая жизнь. Пропасть жизни. Сколько в них будущего, в этих юных ладонях!

Уткнуться. Вдохнуть. Утешиться. А через несколько часов они опять станут навсегда чужими. Да ведь ему-то потому так необременительно и дышится в этих ладонях, что как раз никакого будущего в э т о м п у н к т е у него нет. Ноль будущего. И этот факт, черт подери, его впервые не удручает. Время потекло вспять?

Как знать, может, в других обстоятельствах он и не заметил бы ее. Обстоятельства делали его не только зорче. С него скорлупа слезла. Короста…

Он просыпался и засыпал вновь, пытаясь и сквозь сон, причудливо деформировавший их, додумать эти свои разрозненные, неясные мысли. Последний раз проснулся уже под утро. Пора и честь знать, подумал, как очнулся. Совесть надо иметь: руки у человека небось затекли. И потихоньку, осторожно поднялся, заглянул девушке в лицо. Глаза у нее были закрыты. Она спала. Спала уже давно или только-только заснула, сморенная предутренней дремой. Стерегла-стерегла и незаметно уснула.

Ладони ее не шелохнулись. Так и лежали раскрытые, на коленях, матово обозначаясь в резко поредевшей, уже взявшейся — как весенний снег водою — светом комнате. Если и не распустившаяся чашечка, то чаша, в естественной завершенности которой и в самом деле есть что-то растительное.

Спала, а он-то фантази-и-ровал — не то наяву, не то во сне. Возгорелся.

А что, если она не спала? А закрыла глаза только тогда, когда поняла, что он проснулся? Проснулся и поднимает голову с ее колен. В тот момент и прикрыла глаза, сделала вид, что спит. Чтоб не смущать его, чтоб не тревожить.

Мало ли еще по каким причинам люди закрывают глаза в такой предрассветный час.

Капитан Откаленко любит общественные нагрузки — чтобы иметь возможность их проклинать. Сетовать на непомерную занятость. Среди его нагрузок одна, которую, похоже, никто на него и не возлагал. Он возложил ее на себя сам и исполнял с видимым усердием. Чем больше удовольствия доставляла капитану та или иная нагрузка, тем с большим пылом предавал он ее анафеме.

В вашем политотделе капитан Откаленко был еще и кем-то вроде месткома в единственном числе. У военных профсоюза нет, не было его и в вашем политотделе. Профсоюза не было, но профсоюзная работа была налицо. Ее и осуществлял — в нагрузку — капитан Откаленко.

Когда военторг, скажем, выделял политотделу (как с барского плеча) ковер или шубу, Откаленко тут же принимался набрасывать «список». Список претендентов — капитан вообще тяготел ко всякого рода спискам и протоколам. К документу как таковому. Тут же садился за стол и, насвистывая, давал д о к у м е н т у соответствующее оформление, титул. Например: «Список желающих приобрести шубу женскую натуральную лисью за три тысячи рублей 56-го размера». И первое, что он говорил, переходя от титула непосредственно к фамилии, было, как правило, следующее:

— Ну, Муртагина и вписывать нечего: у него все равно денег нету.

Не сказал бы, что военторг баловал наших офицеров, но эту фразу ты слышал от капитана неоднократно.

С легкой руки капитана в политотделе довольно прочно бытовало мнение, что у вашего начальника с деньгами того — негусто.

В самом деле. Кроме девчушек-погодков у Муртагина было еще двое детей. Сын, учившийся в восьмом или девятом классе, и дочка, которая только что поступила в Москве в авиационный институт. Жена не работала, да и куда там работать с такой семейкой. Ничего удивительного, если с деньгами у Муртагина и впрямь было «того».