Владимир Сорокин - Тридцатая любовь Марины

Марина бежит, бежит, бежит, крича и размахивая руками, и все вокруг бегут и кричат, бегут и кричат. И вот бело-голубая громадина “Боинга” окружена ревущим морем голов. Открывается овальная дверь, и в темном проеме показывается ЛИЦО. Широколобое, с узкими, обрамленными шкиперской бородкой щеками, маленьким, напряженно сжатым ртом и неистово голубыми глазами. И в них, в этих мудрых, мужественных глазах великого человека, отдавшего всего себя служению России, стоят слезы.

ОН выходит из проема на верхнюю площадку подкатившегося трапа, выходит в том самом тулупчике, прижимая к груди мешочек с горстью земли русской. Людское море оживает, вскипает безумными валами, Марину несет к трапу, она оказывается у подножья, она видит ЕГО совсем близко. А ОН, там, наверху, залитый лучами восходящего солнца, поднимает тяжелую руку и размашисто медленно крестится, знаменуя Первый День Свободы.

И все вокруг крестятся, целуются, размазывая слезы.

И Марина тоже крестится и плачет, крестится и плачет.

И Солнце Свободы встает, затопляя все своим светом…

– Да открыто, входите! – приглушенно донеслось из-за двери, Марина коробкой толкнула ее.

Дверь распахнулась, Марина вошла в узкий и короткий коридорчик, тесно заваленный и заставленный.

– Ау… – негромко позвала она, морщась от режущей руку коробки.

Послышалось нарастающее шарканье разношенных тапочек, Люся вошла в коридор:

– Маринка! Привет…

– Привет… держи быстро, а то руки отваливаются…

– Что это? – Люся приподняла коробку и, пошарив ладонью по обоям, щелкнула выключателем. – Ух ты, упаковано как сурово…

– Это вам.

– А что это? Диссида?

– Да нет. Разверни, узнаешь…

– Да ты раздевайся, проходи… Мить, Маринка пришла!

– Слышу, слышу, – худощавый, коротко подстриженный Митя заглянул в коридор. – Привет.

– Привет, Мить, – Марина повесила плащ на один из огромных корабельных гвоздей, поправила свитер и пошла за исчезнувшими хозяевами.

В проходной комнате никого не было – Люся на кухне распутывала цековские узлы на коробке, Митя чем-то щелкал в своей комнатенке.

Марина осмотрелась, потирая онемевшую руку.

Эта комната, увешанная картинами, книжными полками, фотографиями и репродукциями, всегда вызывала у нее желание потянуться до хруста, закурить и блаженно рухнуть на протертый тысячами задниц диван. Как много всего было в этой комнате, под матерчатым, полинявшим от табачного дыма абажуром.

Марина вдохнула, и знакомый невыветривающийся запах табака качнул память, оживляя яркие слайды минувшего: немногословный Володя Буковский ввинчивает в пепельницу сигарету, просит Делонэ почитать новые стихи… строгий молчаливый Рабин неторопливыми движениями распаковывает свою картину, на которой корчится желто-коричневый барак со слепыми окошками… бодрый, подтянутый Рой Медведев что-то быстро говорит, сдержанно жестикулируя… улыбчивый круглолицый Войнович читает “Иванькиаду”, прерываясь, чтобы дать угаснуть очередному взрыву смеха… американская корреспондентка поднимает увесистый “Никон”, нацелив выпуклый глаз объектива на оживленно беседующих Сахарова и Митю… весело поблескивающий очками Эткинд стремительно целует руку вошедшей Чуковской – высокой, седовласой, осанистой…

– Маринк… откуда роскошь такая? Где ты? Иди сюда! – крикнула из кухни Люся.

Марина прошла к ней.

Удивленно глядя на нее, Люся держала в руках батон колбасы и банку с икрой:

– Не понимаю…

– Поймешь, когда съешь, – усмехнулась Марина, перешагивая через пушистого кота. – Это вам к Пасхе.

– От кого?

– От ЦК КПСС.

– Ну, серьезно?

– Да не все ли равно от кого? От меня!

– Роскошь какая… спасибо… а сколько я должна, Мариш?

– Чашку чая. И пожрать чего-нибудь…

– Нет, ну как же… Митя! Митька! Марин, но я заплачу, у нас щас есть…

– Ладно, заткнись.

Митя вошел в кухню, приветливо улыбнулся Марине:

– Ты просто девушка из Голливуда. Что это?

– Жратва.

– Кому?

– Вам.

– От кого?

– От сочувствующих диссидентскому движению в СССР.

Засмеявшись, он взял банку:

– Так. Судак в томатном соусе. Невероятно.

Марина вытянула из лежащей на столе пачки сигарету, закурила:

– В лагере не так кормили?

– Почти так. По праздникам рябчиков давали с икрою паюсной и с кувшином шабли.

– Ну вот. Набирайся сил. Для будущих классовых битв.

– Спасибо. Мы наш, мы новый мир построим… Люсь, отрежь попробовать.

– Сейчас я всем нарежу, подожди… – мотнула головой Люся, убирая продукты в пузатый облупленный “ЗИЛ”.

– За такую снедь, Мариночка, я тебе презентую одну книжонку, – Митя положил руку на ее плечо. – Пошли.

В его комнатенке было тесней, чем в коридоре, – бумаги, книги, пачки фотографий теснились на грубых дощатых полках, лежали грудами на столе и кровати. На стуле беззвучно мотал бобины роскошный японский магнитофон.

– Ух ты, чудо какое. Я раньше не видела у тебя…

– А раньше и не было, – равнодушно отозвался Митя, – неделю всего.

– Привезли?

– Ага. Жалко загонять, но придется…

– Мани-мани?

– Да. Сейчас как никогда нужны…

Бобина кончилась и, похлестывая кончиком пленки, остановилась.

– Так. Где-то здесь… – Митя, словно слепой, провел рукой по книжным корешкам. – Ага. Вот она…

Вытащив новенькую книжку, он передал Марине:

– На. Читай и радуйся.

– Спасибо, Митенька, – улыбнулась она, рассматривая обложку с темной фотографией какого-то старика и белым крупным шрифтом: МЕЖДУ СОБАКОЙ И ВОЛКОМ.

– Ты “Школу для дураков” читала?

– Ага. Ты же мне и давал, еще до посадки.

– Хорошая книжка?

– Ничего.

– Он мне нравится. Не знаю почему, но нравится. Хотя Гроссман, конечно, ближе.

Митя ласково посмотрел ей в глаза.

Улыбнувшись, она отвела взгляд:

– Ты как-то изменился…

– А ты вот не меняешься. Все такая же нимфа.

– Нимфетка?

– Ну, из нимфеток ты выросла.

Минуту они простояли, рассматривая друг друга.

– Чааай пииить! Ребяяята! – прокричала на кухне Люся.

Вскоре они уже сидели за квадратным кухонным столиком, покрытым все той же старой-престарой клеенкой, начисто утратившей свой рисунок. Марина отхлебнула обжигающий чай из большой глиняной кружки и провела пальцем по клеенке.

За этим столом в свое время пересидели, выпив сотни литров крепкого Люсиного чая, почти все известные правозащитники, диссиденты, писатели и художники. И пили многие, наверно, из этой глиняной “гостевой” кружки – грубой, серовато-коричневой, поблескивающей глазурью…

Марина снова отхлебнула, разглядывая в чае свое темное отражение. Этого края с небольшой извилистой трещинкой касались губы Сахарова, Орлова, Якунина, Щаранского, Даниэля, Синявского, Владимова, Буковского, Копелева, Роя и Жореса Медведевых…