Натан Дубовицкий - Подражание Гомеру [based on a post-true story]

— Зампотыл, зампотех, начфин, Нада, вестовой от Черкеса, Павленко и Бурелом, — перечислил он ожидавших приема.

— Кто такой Павленко?

— Такая. Светлана Павленко, мэр Горловки.

— Не вызывал.

— Она сама. Обстрел вчера был. Ребенка там у них убило. Три дома сгорело. Народ, говорит, волнуется. Или, говорит, укров подальше отгоните, чтоб до нас не долетало. Или сами уходите, чтобы у укров повода стрелять не было.

— Мэра, который так говорит, надо из мэров гнать сразу на подвал…

— Не она говорит. Она говорит, что народ говорит.

— Народ… Народ пусть в армию служить идет. А то как ныть и деньги выпрашивать, так они первые, а как на войну, так не найдешь никого…

— Так там, говорит, отец ребенка-то, которого убило, он сам-то в армии, герой Донбасса. Его самого, отца-то, месяц назад тоже убило. Посмертно. Вы его и представили. К званию героя. Крылов такой, может, помните, с бадеровским танком один на один дрался. Обе гусеницы ему гранатами порвал. Но танк тоже неслабый попался, ноги Крылову отстрелил, кровью он истек. А ребенка его вчера…

— Да понял я, понял… того убило, этого убило… От меня-то чего эта Павлова хочет?

— Не Павлова, Павленко. Она ничего не хочет. Она говорит, народ хочет. Чтобы вы, товарищ командарм, бандеровцев прогнали.

— Как же я их прогоню? Нельзя. Перемирие у нас. Картофельное перемирие. Она что, новости не смотрит?

— Медовое, товарищ командарм.

— Что медовое?

— Перемирие медовое. Картофельное уж месяца два как закончилось. Его заключили, чтобы картошку не мешать фермерам сажать. А сейчас медовое.

— А медовое зачем заключили? Чтобы не мешать мед есть?

— Никак нет. По случаю Медового Спаса. На пасеках мед гонят сейчас. Вот чтоб в пасеку какую не попасть или пчел, может быть, не спугнуть, точно не знаю зачем. Контактная группа решила.

— Вот пускай эта Павленко в контактную группу и обращается.

— Есть. Так ей и скажу.

— Так и скажи. Совещание с зампотылом, зампотехом и начфином на завтра перенеси, на это же время.

— Есть.

— Вестовой алановский пусть тебе все передаст, а ты мне завтра доложишь, если не очень срочно.

— Есть. А если очень?

— Ну тогда немедленно.

— А как понять, товарищ командарм, очень или не очень?

— Поймешь как-нибудь.

— Есть.

— Танцор пусть зайдет.

— Есть.

— Иди.

— Есть. А Нада?

— А она что пришла?

— Не говорит.

— Я же просил ее сюда не приходить. Пусть дома ждет. Пораньше приду сегодня.

— Есть. Разрешите идти? Есть.

«Какой все-таки он тупой, однако!» — с восхищением и благодарностью подумал Фреза о Багре, когда тот ушел выполнять полученные указания. Его всегда смутно тянуло к тупым людям, в их обществе он отдыхал умом и душой. Редкие, медленные, тусклые мысли, исходившие от идиотов, их несложные и оттого нестрашные хитрости и желания, их упрямство в пустяках при идущей от безразличия податливости в делах важных и возвышенных вселяли в него надежду на осуществление благородных целей войны. И действительно, насколько он знал и понимал историю человечества, чтобы получилось когда-нибудь жить в тех идеальных утопиях, ради которых якобы велись и ведутся войны, во всех этих атлантидах, городах солнца, пятых монархиях, коммунизмах, сферах совместного процветания, вечных мирах и глобальных демократиях, необходимо не только одолеть врага, но и порядком поглупеть.

Как многие профессиональные разрушители, Фреза втайне мечтал о том, что на месте стертых им с лица земли жалких жилищ и жизней когда-нибудь поднимутся новые прекрасные города и горожане. Ему грезились бесконечные одинаковые прямые улицы, пересекаемые под прямыми углами другими такими же бесконечными одинаковыми прямыми улицами, одна из которых, самая чистая и светлая, будет, почему бы нет, названа его именем. Не «улица Фрезы», конечно, не позывным, а настоящим, строго пока что засекреченным именем. Но ведь придет время, рассекретят и воздадут по заслугам. Он представлял себя упитанным, опрятным стариком на встрече с жителями этой улицы: тупые послушные школьники расспрашивают его о славном военном прошлом, их тупые учителя и родители радостно кивают в такт его одномерным ответным речам.

Но порой наваливалось тяжкое неверие, он вспоминал, что на миллион пригодных для утопического счастья тупых особей достаточно одного несговорчивого, с кривой ухмылкой или искрящейся в глазах смешинкой умника, чтобы хрупкая утопия рухнула.

«Тогда зачем это все?» — думал Фреза, глядя на горящие дома и плачущих баб, иногда думал.

ТАНЦОР

Работать сегодня не хотелось. И вчера не хотелось, и позавчера. Завтра тоже не захочется. Уже месяц, с тех пор как впервые увидел Наду, он хотел только одного — быть с ней, разговаривать с ней и не разговаривать с ней, заниматься с ней любовью и не заниматься с ней любовью; видеть ее и не видеть ее, но тогда обязательно слышать, а если не слышать, то вдыхать ее запах, а если не вдыхать, то представлять, как вдыхает…

Фреза никогда не говорил ни себе, ни Наде про любовь. Он был однолюб, и недалеко в прошлом у него была жена, которую он любил и к которой собирался вернуться. Она растила его детей, о которых он старался не вспоминать, поскольку такие воспоминания вызывали острые приступы нежности, не лучшим образом влиявшие на боеготовность. Чувство же свое к Наде Фреза считал делом командировочным, походным и потому проявлял его сдержанно, с отчасти служебным акцентом. Оно должно было скоро пройти, надеялся он.

А пока не прошло, радость командования и прелести администрирования не так, как обычно, увлекали его, и он старался уйти с работы домой пораньше. Не созывал, а если созывал, то почти всегда отменял и переносил советы и совещания, давно не проверял технический парк и казармы, не заглядывал на солдатскую кухню и в санчасть. Это уже становилось заметно, старшие офицеры переглядывались, сержанты перешептывались, среди рядовых поползли слухи о переводе командарма то ли с понижением, то ли с повышением в Резервную Армию и о присылке на его место из центра то ли какого-то контуженного м…ка, то ли, напротив, отменно здорового штабного генерала, при котором служить станет то ли еще тяжелее, то ли, наоборот, сильно легче.

Танцора Фреза все же решил принять, поскольку разговор с ним не мог быть трудным. Этот тронутый мокрой экземой сочный толстяк начинал как спортивный журналист, тем же наверняка и кончил бы, но как-то случайно в очереди в ночной клуб подрался с чеченами и был так потрясен, что вдруг разразился целой книгой о чеченской войне и написал ее настолько плохо, с такой бездной дурного и, как следствие, массового вкуса, что она мгновенно стала бестселлером. Вскоре выяснилось, что дрался он не совсем с толпой чеченов, а с неким одиноким мордвином и что драка была односторонняя, без взаимности, то есть бил только мордвин, журналист же от каждого удара недомогал и звал полицию свиным голосом. Но правда, как известно, не влияет на общественное мнение, и за автором книги все же закрепилась слава человека бывалого, знающего жизнь с изнанки, сведущего в военном деле и даже отчасти героического. Его стали звать на всякие милитаристические ток-шоу, участвуя в которых он понемногу и сам уверовал в свое вымышленное предназначение. Он так распалил себя в этих диспутах, выказал столько телевизионного мужества, нагнал такого страху на воображаемых врагов, что от собственных речей несколько двинулся умом. Оглушенный бравурными фантазиями, мозг его головы заглох, как двигатель, в который залили вместо бензина шампанского. Не заметив, что теперь он думает уже не головным, а исключительно костным мозгом, популярный писатель додумался до участия в настоящей войне. Ему захотелось быть как Эсхил, Сервантес, Толстой, Мальро — настоящие солдаты, владевшие оружием так же прилично, как и словом.