Дмитрий Пригов - Мысли

Вообще-то примитив и китч связаны прямым наследованием второго первому, являясь воспроизведением архетипов человеческого сознания на материале традиционно-деревенской культуры (в первом случае) и на материале поселковой и пригородной культуры (во втором случае). Явление же поп-арта (в отличие от узко-стилевого направления поп-арт), весьма существенно, впрочем, отличаясь от своих предшественников, достаточно многое все же у них заимствует и являет<���ся> как бы завершающей в этой триаде эпифеноменов всякой культуры, как бы даже завершением в гегелевском смысле — а почему в гегелевском? — как почему? — при чем тут Гегель? — ну, не в шеллинговском же! — пожалуй, да! — вот, я и говорю: в гегелевском! — тогда согласен!

Превалирование китчевых элементов в сюжете и как в выборе, так и в характерных чертах героев (впрочем, не переходящее нигде в поп-артистское с его перенасыщенностью массмедиумными и идеологическими штампами) романа, как и явление аналогичных героев в живописи Пурыгина, ее сложно-вертикальная структура, иконически-парадные ряды портретов и фигур, сложно-символическая нагруженность деталей делает творчество Леонида Анатольевича весьма далеким от чистого примитива, и только в соседстве с профессиональным искусством может рассматриваться как некая презентация «примитивного» сознания вообще.

Кстати, само постоянное и напряженное именование Пурыгиным самого себя «гениальным» тоже является неким преломлением романтического имиджа Художника (с большой буквы) в китчевой среде (что ни в коей мере не касается понятия «гениальный» как некой меры, весьма, конечно, как всегда в подобных случаях, условной, одаренности). Помню, как-то, когда я невольно и без всяких задних мыслей, да и вообще без всяких мыслей улыбнулся при возникновении в воздухе этого крылатого слова «гениальный», жена Пурыгина сделала мне некий выговор, который я, впрочем, со смирением принял. А улыбался-то я вовсе не оценочно, а стилево, что, мол, мы, то есть участники нынешнего авангардного или поставангардного, или постмодерного, или посткультурного, или всего этого вместе процесса, мы нынче вовсе не «гении», да и не «негении», а просто деятели, увы, культуры (увы, потому что все-таки во всех нас по-прежнему сидят рудименты этого романтического культурного сознания и порой все-таки награждаем мы друг друга подобными лаврами, но тут же, конечно, опомниваемся, поскольку — не гении! — как это не гении? — да вот так! — интересно, как это! — нет, нет, конечно, ты лично — гений! но в общем-то остальные… — остальные? — да остальные! — тогда ладно!).

Конечно, при подобной постановке вопроса я рискую стать предметом живописного или литературного поношения со стороны Леонида Анатольевича (как, скажем, — Иудушка Димка Александрович Пригов — о, Господи, чур! чур меня!) или же просто героем, черным персонажем каких-либо новых его литературно-хирургических манипуляций со светлым моим образом в какой-нибудь правдивой литературной истории — Не надо, Леонид Анатольевич! — Как же не надо? — Не надо! — Как же это не надо! Вот ручку сейчас белую отнимем! не больно? — Ой, больно! не наа-аа-до! — Ясно, что больно! Отчего же не надо! Как раз надо! Вот и вторую ручку отымем! да и почку! — Не надо! — А вот и головку! Эх, хороша была головка, да не впрок! — А мне не больно! — Не больно? — Нет, не больно! — Ишь ты! совсем не больно? — Совсем, совсем! — Вот и мир да любовь! — Вот и счастье! Вот и благоденствие! вот и волк с ягненком обнявшиеся! вот и розы без шипов! вот и окияны ласки преисполненные! вот и жар благоволения всевышнего! вот и нирвана! сатори! плерома! — вот и хорошо! хорошо, собственно, как и в романе Леонида Анатольевича — ведь все хорошо, собственно! вот и хорошо! вот и хорошо!

Вот и хорошо!

Надо заметить, что переход демаркационной линии, границы между разными жанрами и видами искусства в наше время не редкость. Вербальная нагруженность изобразительного пространства, свойственная примитиву, совпав с современной тенденцией к тотальной вербальной перенасыщенности изобразительного искусства вообще (а порой и просто подменой художественного объекта текстом), естественно способствовала литературной проявленности, и в смысле творческой интенсивности, и в смысле естественного и моментального внимания к ней Пурыгина (как, впрочем, и многих других художников, не обладающих уже даже и способом различения этих сфер деятельности — литературы и изобразительного искусства, — где вещь порой только прямым волевым авторским назначением определяется по роду службы). Посему герои картин Пурыгина просто перескакивают в его прозу, а картины являются как бы заставшими и длящимися в вечности (по примеру, как архитектура есть, как всем достоверно известно, застывшая музыка) повествованием. Картины и, соответственно, проза полны нормальных, но обрубленных в своих привычных побудительных причинах и медленно-текущих латентных связях, тел, частей тел, частей частей тел, каких-то возникающих новых существ, которыми уже зане чреват сам воздух нашего обитания и воздух обитания над нами и под нами, воздух каких-то самостных порывов, изменений и самоотдельных живых движений узнаваемых, не говоря уже про имеющих абсолютно суверенные права на собственное чистое проживание отрубленных и оторванных рук, ног, голов, экскрементов, нисколько не бравирующих своей отдельностью, так как некими высшими силами и провиденциальностью неведомой, но моментально угадываемой, объединены в какой-то огромный, предпосланный им в их первичной отдельности, неясный, но узнаваемый организм, то есть как раз! два — и полетела голова! — Леня, не надо! — А почему не надо? — А потому, что у меня другая сетка причинно-следственных взаимосвязей! — И что? — А то, что еб твою мать! — А-а-а, не нравится, еб твою мать! — А что тут нравится-то, еб твою мать! — То-то, еб твою мать! — Ну, я-то, еб твою мать, что? я ничего, еб твою мать! Меня это не касается!

Зачастую писатель всю сумму своих наблюдений, идей, постулатов сводит к какой-нибудь простенькой житейской сценке. Скажем, сидят в метро рядышком папа, мама и дитя-малютка. Дитятя вытворяет свои милые широкоизвестные штучки. Мать улыбается. Отец поглядывает на ребеночка, на мать и тоже улыбается. И все вокруг улыбаются.

Зачастую и сам автор с суммой своих наблюдений, идей, постулатов сводим к такой же простенькой жизненной сценке. Скажем, в том же метро, напротив вышеприведенной картинки семейного счастья, сидит пара. Жена и говорит мужу: «Вот, гляди, как люди живут, с ребенком в гости ездют, веселятся». Муж молча соглашается. Но внутри-то себя он знает, что придут они домой, ребенок заплачет, мать начнет выговаривать отцу, что он чего-то там такое вчера-позавчера не сделал, или сделал, он в ответ что-то ляпнет, она крикнет, он выругается, она заплачет, он хлопнет дверью и уйдет к друзьям-собутыльникам, либо еще куда. (Даже если и не так, тогда все равно так.) И не то чтобы картинка в метро была ложной, поддельной: но и не то чтобы домашняя сцена была неистинной…