Дмитрий Пригов - Мысли

Но была и разница.

А разница была в том, что Пикассо со товарищи были обуреваемы (сообразно законам времени, то есть вполне приличествуя своему времени) опьяняющей идеей обнаружения незамутненных (не нам, не нам судить фантомы, и муки, и прозрения вечно возвращающихся прелестей и Прелести честнейшего, а то и нечестнейшего руссоизма) источников первичной природы и обрести ее все-таки (ну, обрести — так и обрести!) в некой предельно допустимой культурно-эстетической артикуляции. Соответственно, Руссо был для всех прочих ищущих, страждущих и все-таки чуть-чуть подпорченных, был для них явленным им в ощущении вариантом этой чаемой возможности. Это про них.

А у нас все-таки по-другому. Пурыгин Леонид Анатольевич явился в среду московского авангарда (в те годы еще замкнутую и малоизвестную, это сейчас птенцы гнезда его разлетелись, едри их мать, кто куда хочет, став в меру знаменитыми), значит, явился в среду московского авангарда в его (авангарда) уже третьем, так сказать, возрасте. После первого с его поисками предельных единиц текста (соответственно, при экстраполяции вовне, чем всегда характеризуются подобные попытки-отыскания первооснов и первоэлементов жизни) и истинных законов построения из них истинных произведений (и, соответственно — истинной жизни, которой свидетелями мы ныне и являемся). После второго возраста в его реакции на своего предшественника, объявившего тотальную абсурдность языка на всех уровнях. Так вот, третий возраст (понятно, что явлена некая идеальная последовательность неких идеальных презентантов среди неких идеальных, не в смысле, конечно, прекрасных, условий и обстоятельств), третье поколение авангарда попыталось обнаружить истинность и правомерность объявления каждого языка в пределах собственной аксиоматики, а также границы их, языков, тотальных взаимных амбиций описать весь мир в своих терминах.

И вот Леонид Анатольевич объявляется одним из персонажей московской художественной сцены (заполненной в то время отнюдь не статистами, а людьми достойными и даже более чем), появляется на сломе общеконцептуального менталитета и возникновения менталитета поставангардного. Должно заметить, что, описывая картину художественной жизни (в отличие от литературной синкретической нерасчлененной), нам не избежать упоминания различных направлений и стилей, так как они весьма жестко и порой однозначно определяли персонажное поведение (вернее, отыгрывание, обыгрывание, с разной, конечно, степенью отрефлексированности) поведение участников художественного процесса, когда жест и имидж (опять-таки с разной степенью отрефлексированности) оказывались если не важнее, то, во всяком случае, не менее значительны, чем вещь с ее перфекционизмом (о, конечно! конечно! произведение искусства — это всегда прекрасно и неотменяемо! но мы же об идеальных персонажах в идеальных обстоятельствах! мы даже не о том, что было, есть или будет! а о том, чего нам хотелось бы, чтобы было! и этим самым, конечно, оно уже так и есть! даже больше — только так и есть!). Ясно, что по законам нормально текущей, вернее, текшей до того жизни и эстетики, выбранной Пурыгиным (вернее, она сама, в данном случае, эстетика, выбрала Пурыгина), чистота стиля и прекрасность вещи — незыблемы и неизбежны! И не попади Леонид Анатольевич в характерную московскую художественную среду, он так бы и остался действующим лицом специфического круга художников-примитивистов (что, конечно, ни плохо, ни хорошо, но просто он не стал бы собеседником Орлова и Брускина, участником огромных авангардных выставок и не стал бы героем моих нынешних писаний — что тоже совсем ни для кого не обязательно, роман его, как я подозреваю, если бы даже и возник, был бы фактом посторонней графоманской страсти и кухонного смущенного чтения). И то умение, и уместное игривое лукавство, с которыми Леонид Анатольевич отыгрывает свою роль-имидж, говорят о его приуготовленности к участию в этой культурной мистерии и предполагаемой невмещаемости в рамки и каноны факультативно-чистого примитивного искусства.

Ну, конечно, конечно! — авангард! Оно и понятно! А так вот выйдешь, и природа шепчет: что, милый? что, родной? вот листик! — Где листик? — Да вот же, родной, вот листик! — Где «вот листик»? — О, Господи! Вот, у тебя под носом! — А-а-а, листик! — Да нет же, не «а-а-а листик», а листик! листик! — Ну, я и говорю: листик-листик! — Да нет же, не «листик-листик», а сам-листик! — О, Господи! не могууууу! — ясно, что не можешь!

Так вот.

Роман этот (собственно, у Пурыгина, по-моему, два романа или несколько, и по давности лет уж и не припомню, какой из них читал. Но это неважно, поскольку я знаю, про что пишу, уж поверьте мне!) Так вот, роман этот есть естественное продолжение артистического жеста (а жест этот у Леонида Анатольевича, действительно артистический, и Леонид Анатольевич знает это и гордится этим, недаром же называя себя Леней Пурыгиным гениальным) в другой преломляющей среде. Надо заметить, что по причине особой роли литературы в русско-советской культуре (ну, особой, конечно, в сравнении с ролью литературы в культуре западной или в сравнении с некой идеальной, гармонически-функционально уравновешенной воображаемой — тьфу! противно даже и представлять! зачем это я начал воображать подобное! наверное, все же по причине неизбывной неизничтожаемой страсти к полнейшей объективной исчерпанности перебора возможных вариантов! — возможной русской секулярной культурой), где она, литература, метафорически выражаясь, сожрала (с их, впрочем, всеобщего, правда под аккомпанемент и бряцанье светской и духовной власти, согласия) эмбрионы философии, публицистики, политики, психологии, юриспруденции и кое-чего еще, о чем сказать нельзя (нельзя не по причине недозволенности — сейчас все дозволено! а по принципиальной, онтологической даже — кто знает, что бы могло возникнуть на этом пожранном месте), обретя (литература) определяющую и достаточно высокую, очень высокую, даже высочайшую до умонепостигаемых величин степень перенапряжения в области своей экстрасоциальной направленности, разработав сферу социокультурную, резко ослабив прочие валентности (причем то же самое характерно и для русского авангарда 20-х годов).

Посему произведения примитива литературного, в отличие от изобразительного, были зане отторгнуты в маргинальные зоны культурного существования, тем более что грамотность, то есть обучение грамоте, с первых же шагов было облечено в конституцированные литературные штампы, сквозь которые должны были моментально угадываться, прямо осязаться каноны литературного поведения.

Так вот.

Поскольку, как я уже пытался, не знаю, насколько убедительно, описать тот факт, что нет специфического примитива прозаического, то роман Пурыгина, по причине несхожести, естественно, с литературой нормативной, сразу же идентифицируется с авангардным письмом (именно поэтому очень важно оговорить и четко артикулировать авторский имидж — который, кстати, может и поменяться, — определяемый по всей сумме презентаций, включая и изобразительное искусство). Скорее всего, это проза ассоциируется с литературным сюрреализмом и отчасти с современным «черным» письмом (что в какой-то мере верно, так как и реально напитана китчевыми городскими мотивами и приемами).