Дмитрий Пригов - Мысли

Ув. Дмитрий Александрович!

Все три вопроса чрезвычайно содержательны (чего я от Вас всегда и ожидал) и трудны для внятного ответа. Степень трудности (для ответа) у них вот такая для меня (по порядку) — 1, 2, 3.

Поэтому отвечу сначала на вопрос № 3.

Этот вопрос выглядит провокационным, так как ответ содержится в постановке 1-го вопроса. Это как проверка «на понимание» в первом классе школы: Если сложить два яблока, будет два яблока, а что будет, если сложить две груши?

Из предпосылки «фантомизирующего искусства» — Вами изложенной (1 вопрос) — с которой я совершенно согласен — следует, что и сам художник в этом состоянии — находится в «мерцании» — между «художником» — со всеми ему присущими свойствами — и прежде всего, как Вы справедливо замечаете — чувством «осознания себя большим художником» — и нехудожником, то есть зрителем, смотрящим на художника со стороны, оценивающим его и т. д.

На второй вопрос.

Мне опять очень нравится, как Вы употребляете этот заколдованный «Бермудский треугольник». Два члена этого треугольника составляют «заговор», как Вы совершенно справедливо указали, за спиной у третьего. Мне кажется, в случае заговора художника и зрителя за спиной «культуры», «культура» ничем не рискует, как в первых двух случаях, — ведь сам заговор, по моему мнению, будет происходить на территории «культуры», и им деваться некуда — ведь «заговор» происходит на языке культуры. Конечно, «проблемы», которые могут обсуждать тот и другой, могут касаться, как опять Вы справедливо заметили, науки, религии, нравственности и т. д. Но тогда беседуют уже ученые, спасающиеся и т. п., и к культуре в целом это не имеет отношения. В ситуации же, когда в культуре имеются «главные» явления, так сказать, «художественные», и периферийные, неважные, нехудожественные, возможен диалог художника и зрителя именно за спиной главной художественной ее стороны, ее «основного зерна», но все равно это «неглавное» принадлежит всему комплексу, как сейчас говорят, культуры в целом.

На первый вопрос совсем трудно дать ответ. То, что Вы указали как ищущее определения, Вы сами описали в прекрасных художественных соответствиях и подобиях — «кащеево яйцо», «рыдающий над гибелью». Размышляя над видом того, что требуется дать в ответе, и глядя туда — я действительно переживаю то, что Вы описали и еще другие состояния — слезы, вздохи, неожиданные волнения и т. п., но лишь только я хочу поточнее разглядеть то, что мне кажется вот-вот будет видным, как мне приходят на ум все те же образы и аналогии, метафоры и притчи, абстрактный геометризм и ташистская пуантель.

Можно повторить за Вами, что «оно» содержится не в изображении и описании, но благодаря ему, оно всегда сбоку, в стороне от изображения, но недалеко, как-то рядом с ним…

Кто сей юноша? Почему я его замечаю, а он меня — нет? А, наверное, потому, что он высокий, на две головы выше меня! А потому что зависть у меня к нему! Потому что я слежу за ним — как уж тут не заметить!

В свое время, вступив в зону авангардных и модерных исканий, я обнаружил, что для представителей предыдущих культурных поколений эта зона не то чтобы плохая или хорошая — она просто «неискусство». И уж тогда стало мне понятно, что когда воскликну я в праведном гневе: Это же не Искусство! — стало быть, пришло нечто новое, мне уже не по зубам. Надо сказать, что я долго держался, или искусство долго держалось, несколько поколений мы с ним держались, и вот впервые на 47-м году жизни с трудом удерживаюсь, чтобы не закричать.

И еще заметил я, что зачастую персонажи произведений предыдущих поколений художников и литераторов как бы персонифицируются в авторах последующих культурных поколений, как бы воплощая в жизнь отвлеченно-культурную проблематику. Так, герои Кафки стали авторами экзистенциальных романов, а герои Борхеса (во всяком случае, у нас, в нашем регионе) обрели фамилии Рубинштейна, Сорокина и др. и стали писать то, что, собственно, и писали герои Борхеса, такие как Пьер Менар, автор Дон Кихота.

Вот так.

Так вот.

Многочисленные молодые, энергичные (гораздо энергичнее нашего героя), талантливые (не менее талантливые, чем наш герой) работают — и все понятно.

А что делает наш герой? В каком смысле герой он? А он герой альбомов Кабакова, текстов Рубинштейна, акций Монастырского. Он воспитал себя, вернее, его воспитали, воспитало, воспитала местная культура как некий новый истинный жест художнический, и лелеет его, и как он ни повернется в ней — все художник!

А что конкретно делает он? А он что-то копошится где-то. Кто-то у него там в комнатке собирается. Куда-то они там ходят. Какие-то записочки он ведет, оценки какие-то кому-то ставит, как будто имеет право. А может, имеет? Может, именно культура и воспитала его и поставила после нас, чтобы всем оценки ставить? Какая-то мистификация! Неомистифицизм — вот он, новый стиль! Какой-то пражский оккультизм, благо, что отец его живет в Праге, да и сам он временами бродит так же непонятно, как по улицам Москвы, по улицам Праги. Я наблюдал его в Праге — он там даже с какой-то надбавкой странности чужестранца среди самых странных местных пражан.

А где же результаты (они есть, конечно, — какие-то бумажки, рисунки, стихи и пр.)? Что можно увидеть (кто приходит к нему что-то, конечно, видит)? Вот то-то и оно! Если бы делал он картины (да делает что-то вроде), выставлял бы (наверное, что-то где-то выставляет), хэппенинги какие-нибудь устраивал (да уж; если не устраивает, так принимает участие в чем-нибудь там), акции концептуальные делал — ясно: искусство. А тут — непонятно, о чем и речь идет. Тут как бы не за заслуги, а по сумме жизни, по факту, по определению — художник! Искусство!

Да, надо в конце сказать, что рисунки у Пепперштейна Павла Витальевича прекрасные, но как бы по поводу чего-то другого, сделанные за другим, более важным занятием. И стихи у него замечательные, но тоже вроде бы не специально, а случайно стихами записанные.

Вот так.

А в общем-то — меня уважает.

Я, возможно, выскажусь не по делу, но ясно, что все мы вышли из народа, из «Шинели» Гоголя, из низов, из самых низов, из немцев, из светлого будущего, из совокупности причин, из исторической необходимости, вышли из грязи, вышли из тумана, вышли из тупика, свободы воли, из величия событий, из слезы ребенка, вышли из пера Толстого, гнезда Петрова, работ Орлова, теории Эйнштейна, таблицы Менделеева, реформ Столыпина, садов Семирамиды, кодекса Наполеона, из прорыва Стрельцова, вышли из заката Европы, зари Востока, порыва души, веления сердца, воли класса, зова крови, дыхания ужаса, гласности, ускорения, застоя, репрессий и перестройки. Так что, из чего вышли — ясно.