Дмитрий Пригов - Мысли

Ваше право. Кто ж у Вас отбирает Ваши права. Тем более, что Вы ими неплохо пользуетесь. Но будет ли читатель, подобно Вам, закрывать глаза на построенное и делать вид, что хетагуровских текстов нет (когда они есть в Ваших стихах), и считать, что первый этаж из земли, а не из кирпичей? Я в этом сомневаюсь. Образованный человек, знакомый с опусом Хиндемита и с его творчеством, глядя на Ваши ирфаеры (такие, кстати, разные по ПРИНЦИПАМ ПОДХОДА), вздохнет дважды. Первый раз — с восхищением, второй — с сожалением. Ваш принцип «случайной металлоломности» не годится для ирфаеризма. Это принцип первого этажа культуры, культуры до-ирфаерической. Таково мое глубокое убеждение.

Так приятно заблуждаться, Дмитрий Александрович, но если Вы меня выведете из этого темного леса, я, возможно, буду и рада. Привет Андрею Дмитриевичу.

Ув. Андрей Викторович!

Зная, что всякий осмысленно поставленный вопрос (со времен греков и раньше) несет в себе имплицитно упрятанный единственный ответ (к чему я, в противоречие утверждаемой мной закономерности, вовсе не пытаюсь стремиться), но задавать бессмысленные вопросы (если, конечно, неподозреваемы всяким, к примеру, моим, несовершенным и амбициозным рассудком, они не возникают сами в виде вопросов осмысленных), что нарушило бы первоначальную мою интенцию самого артикулирования проблем культуры, понимаемой как поле если не общезначимых, то хотя бы переводимых значений, на чем и стою, задавая Вам вопросы.

1. Ув. Андрей Викторович, где, по-Вашему, пролегает маркированная граница между двумя персонажами культурного акта художник — зритель, предлагает ли автор зрителю: на, взберись на мои высоты и ощути себя на время, не в чистоте, конечно, и полной силе, а так, чуть-чуть, временно, ощути себя Мной (то есть идентифицируйся со Мной!); либо говорит он, автор, зрителю: глянь-ка, что, едрена вошь, получилось забавное! сам, понимаешь, удивлен, да вот сила какая-то ебитская налетела, подхватила, закрутила, завертела, навалилась, закружила, повалила, подняла, бросила, подбросила, подхватила, выбросила и — бах! — вот такое черт-те что прекрасное получилось, а?; либо говорит: куда смотришь, падла! на меня смотри, сука! какая разница, что за какашки вываливаются из меня, важно, что из меня, а не из тебя или из него (то есть граница пролегает по коже, облегающей виртуальный авторский организм); может, еще чего? может, вовсе и не так? может, вовсе и по-другому? может, автор и не отличается, не отделяется от зрителя неким таким жестоким образом? а может, это зритель, в смысле. Зритель, отчленяется и находит себя вдруг отчлененным, а рядышком отдельного, затянутого целлофаном суггестии внимания автора? вроде раньше все это было не так, а? все-таки проще решалось в сфере сословной и социальной? а сейчас — черт-те что!

2. И естественно спросить мне Вас следом: Андрей, уважаемый, свет наш Викторович, где проходит эта пресловутая граница между текстом и контекстом? ну, возможно, для Вас эта проблема очерчена вполне четко, четче, чем у прочих, по причинам чисто организационным, но все же; и где проходит граница между отдельной вещью и всем творчеством как целым, нерасчленяемым актом, просто явленным в дискретном времени; не натыкается ли попытка локализировать каждое отдельное произведение на некий принцип неопределенности? какова тенденция: отдельная вещь ли пытается раствориться в творчестве, тем самым отдавая предпочтение прочтению себя просто как энергетической точки в силовом поле, формирующем некую позу-лицо художника? либо все творчество старается распасться на отдельные перфектные (ну, конечно, в пределах своей аксиоматики) вещи, своими лучами свечения этой перфектности старающиеся напрямую связаться с красотой или с истиной, оставляя слишком слабые и немногие валентные связи для памяти о творце-художнике (существование которого есть факт биографический)? что предпочитает вычислить нынешний зритель и что предпочитает вычислить в зрителе нынешний художник? а что вычислял прошлый? каковы будут заботы будущего, ну, хотя бы ближайшего будущего зрителя? Да, еще, в конце — любите ли Вы, Андрей Викторович, своего зрителя?

3. И, наконец, вопрос весьма скучный, пошлый, неинтересный, глупый, последний, вернее, в наших разговорах вопрос из первых, выскакивающий уперед других зачастую, но по смыслу вопрос из последних, типа: правда или закон? истина или красота и т. п., как и все подобные вопросы, ответ имеющий на себя весьма смутный, если и вообще имеющий, и даже, собственно, ответ на него не обязателен, важна сама энергия его объявления, так что и задавать его глупо и бессмысленно, но как бы можно артикулировать его вздохи ночные, всполохи окрест его значений и откровений эстетических безумных, вот и скрепя сердце не знаю что — то ли вопрос задаю, то ли сердце рукой придерживаю, то ли песню начинаю запевать, мотив чувствую, а слов и не ведаю — есть ли; так что коли уж пошел разговор у нас о возможных границах, так вот: где пролегает граница между жизнью и культурой, то есть, конечно, не в смысле обозначения географических пунктов, как, например: начинаясь от Ленинграда (быв. Петрограда-Петербурга), она, граница, затем проходит по Пушкину, символистам, пересекает реку под названием Лета и резко уходит на север, достигая Соловецких островов, и заканчивается пением, плясками и салютом в городе-герое, столице нашей родины Москва; нет, меня интересует она не как величина скалярная, а скорее как… скорее как, скорее как… в общем, хуй его всего этого, блядь знает! сами разберитесь, уважаемый Андрей Викторович.

Уважаемый Дмитрий Александрович!

В предуведомлении к Вашим вопросам чрезвычайно ценным — даже до болезненности какой-то — кажется мне определение культуры как поля неких переводимых значений. Ведь чувство или степень свободы у каждого свои, и каждый куда-то вываливается за только ему известные пределы. Следовательно, скалярность сознания, вернее, Скалярии, коими являемся все мы, должны вытягивать свои щупальца, иглы, дабы ответить, несмотря на то что длина этого вытягивания в отдельных случаях может достигать миллиардов километров или неисчислимых психических расстояний, преодолеваний каких-то ради благородства и уважения прежде всего.

На Ваш первый вопрос обстоятельный ответ был дан мной во вряд ли читаемом Вами (и хуй с ним) предисловии к первому тому «Поездок за город». Там шла речь о некой «гантельной схеме» акта демонстрации, где автор и зритель — без посредства объекта проявления — составляют как бы единый организм, копошения которого (умственные, разумеется), в силу того, что в сем акте демонстрируется сознание как таковое, и в силу того, что расщепленный (на автора и зрителя) субъект проявления, так сказать, расчленен на огромные ментальные расстояния — копошения, повторяю, которого как бы застывают, контролируют и становятся объектом демонстрации (не от слова «демон») для несуществующего на физическом плане «внешнего наблюдателя», который является неким Пустым Умом и с которым и предлагается отождествляться зрителю в той же степени, как и автору. То есть синдром Саваофа, так или иначе присутствующий в любом субъекте проявления (особенно осознанно творческом), сведен нами к некоему Нулю или сфере непосредственного (здесь ответ на Ваш третий вопрос о границе между культурой и жизнью), в отличие, скажем, от более часто встречающихся наполнителей этого синдрома, как, скажем, Слава, Сила, Гениальность, Фантазм и т. п. (любовь — и это ответ на второй вопрос мыслится мной интимно и глубоко, вплоть до нирванических каких-то проваливаний и, так сказать, разнопольно, а на поле действия, где хотя бы в нулевом варианте встает проблема объекта проявления как знака, а не тела, скажем, дыхания, подрагивания предсонного, мне бы хотелось больше говорить о чрезвычайном уважении, внимательности, покладистости со стороны автора к зрителю и даже незаметности или уж такой степени заметности, которая выходит за пределы всякого допустимого контекста — как в «Бочке» — и самосжигается, превращаясь в ту же незаметность, тишину, конец).