Дмитрий Пригов - Мысли

2003 / 2004

Если заводить уж разговор (в который раз!) о поэтических стратегиях, то следует понять, что мы имеем в виду. Как говорил товарищ Маркс, ответ на вопрос заключается в критике самого этого вопроса. Но, естественно, наш вопрос не выдерживает никакой критики. Да и наша критика не выдерживает никакого вопроса, тем более — критики. Так что по порядку.

Для начала надо попытаться все-таки разобраться, в пределах какого горизонта проблемы мы находимся и ведем свои рассуждения. Не будем останавливаться на психологической и психосоматической склонности к складыванию слов по определенным правилам и в определенном порядке (что многими и воспринимается как поэтическая одаренность и деятельность по преимуществу). Минуем также в наших рассуждениях терапевтические и социоадаптивные свойства и эффективность этого рода занятий как для самого автора, так и для потребителей его писаний. Ясно, что сам факт избегания, исключения каких-либо вопросов и проблем из обсуждения и включение других сам по себе уже есть жест постулирования, утверждения принципа какого-либо стратегического подхода. На этом даже можно бы и закончить. Но мы все-таки продолжим, с вашего позволения. Совсем немножко. Совсем коротенько.

Так вот.

Упомянутые уровни или модусы проявленности и явленности поэтической деятельности — вполне интересны и занятны филологам, эстетикам (и, к слову, эстетам), психолингвистам и социологам, но с точки зрения художественно-поведенческой стратегии они располагаются на другом уровень. Если термин «уровень» несет на себе явные следы иерархического преимуществования нашего рассматриваемого уровня над уровнями, не принимаемыми во внимание, то поименуем его, скажем, пластом художнической активности.

В нашем кратком сообщении не предполагаются какие-либо, даже минимальные, ответы на поставленный вопрос и тем более практические советы, но просто поминание и привлечение внимания к данной проблеме, которая, как представляется, в наши дни объявилась во всей своей откровенности и актуальности, став из имплицитной вполне эксплицитно-тематизированной.

Одна из традиционно приписываемых поэту функций (ну, в наше время уже в достаточно размыто-метафорическом смысле) — это первоназывание, наделение предметов и сущностей мира именами. Как бы уподобление в этом если не Адаму, то некоему сконструированному природному, не испорченному цивилизацией человеку. Особенно такого рода идеи и соблазны всколыхиваются в кризисные времена культуры, перенасыщенные, переутомленные конвенциальными правилами культурного поведения (да и адаптивно нефункциональные уже в новой социокультурной ситуации). Возникают иллюзии возможности через головы изолгавшихся современников впрямую обратиться к первичным истинам природы и языка и воспроизвести тот начальный момент, вернее, артефакт первоназывания. Ну, вполне в пример можно было бы привести опыт нашего Хлебникова или политически (отнюдь не поэтически) одиозного Паунда, чьи, кстати, личные (вполне явные) синдроматики, очень даже пригодившиеся для данной стратегии, в предыдущие времена вполне были бы прочитаны попросту как банальные истории психических заболеваний.

Но, очевидно, постоянное присутствие в горизонте поэтического опыта и его описания подобных интенций неложно. То есть, они вполне имманентны поэтическому опыту, но в модусе, если можно это так определить, переписывания мира. Вопрос, значит, в квалификации.

Что же касается проблемы Первоназывания, ясно дело, никакого дошедшего до нас Поэта, или даже автора, или коллектива авторов (кроме богов) сохранившихся до наших дней устных и письменных текстов нельзя именовать первоназывателями. Трудно судить, в каких территориальных и времeнных пределах сложился язык или языки. Но нечто уже более внятное, дошедшее до нас и могущее быть нами хоть как-то адекватно идентифицировано является примером переписывания. В данном случае, конечно, мы имеем в виду не только вербальную, но и визуальные, и ритуальные практики, поскольку в период, нами описываемый, они вообще не были отделены друг от друга, являясь некой синкретической деятельностью. То есть мы в нашей практике культурной и исторической реконструкции (особенно что касается вербальных опытов) сталкиваемся с тем, что я и называю Первым переписыванием мира.

Этот период можно было бы описать как время отыскивания именно на материале того самого первоназывания неких сложных и стабильных структур, являющихся референтами сложных и порой неимоверно громоздких социальных, ментальных и психофизических феноменов. Структур, в свою очередь провоцирующих подобные феномены к возникновению и структурированию. Типологически эти времена могут быть определены как времена теократических социокультурных образований достаточно длительного существования, задействовавших работу многих поколений по приведению в сложно-структурированное состояние материала первоназывания. Понятно, что подобные рассуждения весьма схематичны в попытках схватить текучесть разноскоростных временных процессов и их разноуровневость. Повторяюсь, что это деятельность по Первому переписыванию мира происходит не только и не столько в области вербальной или визуальной, но, в основном, ритуальной, в пределах которой, как правило, они все объединены. Вряд ли художник, и, в особенности, какая-либо отдельная его стратегия выделялись из общей этой ритуальной и литургической практики, в которой доминируют функции, имидж и стратегии иерархов и иератов.

Еще отметим, что описываемый процесс отнюдь не связан с неким единым, ясперовским осевым временем всех или даже основных народов. Отнюдь. Некоторые из них или даже часть их (в той же Индии, к примеру) до сих пор функционируют в том культурно-историческом времени Первого переписывания. Правда, за его перезрелостью и переношенностью оно существует уже в достаточно вырожденном, некреативном состоянии. Ну, это с принятой нами точки зрения рассмотрения предмета — некоего становления актуального культурного процесса. И понятно, что в упомянутом времени вполне могут существовать и просто отдельные личности в весьма продвинутых культурных сообществах. Личности, так сказать, духовно ориентированные, приписывающие тому времени и тому состоянию знак первоистинности и онтологического превосходства над всеми остальными последующими периодами и стадиями исторического и культурного процесса. Их стратегии, выстраиваемые в нынешнем обществе, вовсе не приспособленном для подобных построений и адекватного восприятия его результатов, весьма, на мой взгляд, монструозны. Тем более что в реконструируемом ими времени вообще не существовало столь востребованной нашим временем некой самоотдельной художнической стратегии. Но что мы им можем возразить-то? Да ничего. Ничего возражать и не станем. Не наше это дело. Займемся своим маленьким скромненьким бизнесом.