Дмитрий Пригов - Мысли

Итак.

Условным началом Второго переписывания мира в нашей родной европейской ойкумене можно назвать эпоху Возрождения (а Россия культурно целиком принадлежит ей, со всем восточным связанная исключительно декоративно и особенно декларативно и с немалым пафосом — в периоды культурно-исторических противостояний Западной Европе). Вернее, эпоху Возрождения вполне можно взять за типологический образец, аналогии которому можно найти и в античных, и в восточных культурах. Еще раз приходится оговориться по поводу если не методологической и терминологической принципиальной некорректности, то смутности в дифференциации исторических времен с их текущей последовательностью и логических или культурных, нами здесь рассматриваемых. Кстати, подобное спутывание, перепутывание в конкретной практике, особенно в искусстве, придает последнему и всей культуре неизбывное обаяние, очарование и конкретную неповторимость. Так ведь мы же и не ученые какие-нибудь там. Но подобное разделение упомянутых времен даже в нашем нечетком варианте и модельное манипулирование ими дает возможность понимания, в каком из них, в пределах многослойного конкретного исторического существования, положена актуальная художническая стратегия, о которой, собственно, и речь идет.

Попутно интересно отметить, что в России вообще до последних времен ничего из возникавшего в социокультурной практике не уходило в историческую перспективу и длилось в своей неизменной актуальности. То есть когда одинаковой горючей и искренней слезой оплакивали и кончину, к примеру, только что отошедшей матери, и смерть безвременно ушедшего из жизни полтора века назад А. С. Пушкина. Именно постоянное передвижение, мелькание, мерцание между этими многочисленными вечно актуальными культурно-историческими пластами и породил специфику русского культурного сознания с его мобильностью и способностью транспонировки из одного пласта в другой, что, кстати, весьма и весьма актуально для нынешнего культурного процесса с его мультикультуральностью, требующего подобной же практики пересечения многочисленных границ. Эдакое наше протопостмодернистское сознание. Но мы забежали несколько вперед в повествовании. А так-то, и в нынешнем Иране (бывшей Персии) влюбленные, держась за ручки (что все-таки позволено строгими правилами общественного поведения, но не больше) посещают могилу Хафиза, певца любви (как у нас могилу Неизвестного солдата — сравните разницу коммунальных предпочтений и символов!), кладут розу на его плиту и стоят, вполне совпадая с ним в культурном времени. В то время, как могилы великих европейцев прошлого посещают разве что японские туристы (ясно дело, что мы несколько карикатуризируем описание с целью произвести больший эффект на слушателя или читателя). Вспоминается анекдот из новейшей российской действительности:

В автобусе инвалид склоняется над сидящим молодым человеком:

— Вот, инвалиды стоят, а молодежь сидит. А я в 41-м ногу потерял! —

— Старик, — отвечает молодой человек, — я в 41-м не езжу! —

Классический пример потери общей исторической и культурной памяти. К добру ли это? Ужас ли это? Скорее всего — есть как есть.

Возвращаясь к периоду Второго переписывания мира, обратим внимание, что он связан с временем возникновения урбанистической культуры, национальных государств, секулярного искусства и появления самоотдельной фигуры автора. Возможно, даже вполне вероятно, что он связан с массой других значимых явлений и перемен. Но, во-первых, всего не перечислишь, во-вторых, достаточно и названного, в-третьих, мы просто по нашему неведению многого и не знаем. Собственно, с этого момента и можно говорить о некой отдельной осмысленной художнической социокультурной и культурно-эстетической стратегиях. И, хочется отметить еще раз, что переписывание идет отнюдь не только на вербальном уровне, но и на уровне поведенческих и имиджевых моделей. Все глобальные и вневременные модели предыдущего времени Первого переписывания мира, в это время не отбрасываясь, переписываются на язык персонального краткоживущего и самоотдельного и осознавшего себя таковым человеческого существа.

Выход, выделение художественной деятельности из синкретическо-ритуальной и порождает собственно художественные стратегии, характеризующиеся нарастанием личностных элементов в поэтике и поведении, а потом и просто необходимостью, требованием от художника своеобразия, непохожести на других. К началу ХХ века уже воспринимается как самоочевидное, что каждое новое поколение являет миру новые эстетические идеи. И так вплоть до нашего времени, когда весь арсенал художественной презентации стал стягиваться в одном имени, подписи автора, которая, собственно, покупается и функционирует в художественном процессе. Ну, конечно, я имею в виду, в основном, изобразительное искусство, где описанный процесс явлен в предельной актуальности и приобрел уже черты неостановимой эскалации.

В связи с этим, не откажу себе в удовольствии привести почти курьезный (но, тем не менее, весьма симптоматичный) случай, произошедший на одном из аукционов в Японии, где среди прочих фигурировала невзрачная картинка, оцененная где-то в пределах ста долларов. При внимательном же рассмотрении обнаружилось, что это — ранний Ван Гог. И цена моментально взлетела почти до миллиона. Вот так-то! А вы говорите.

Переписывание, как говорилось, происходит не только на уровне художественных практик, но и на поведенческом уровне. Новые формы функционирования культуры предполагают и отбор для нее (или, если хотите, отбором ею для себя) наиболее подходящих, соответствующих личностей на психосоматическом уровне. Да, конечно, всякий раз переписывается это все и на иных, более емких носителях информации. Одно изобретение книгопечатания чего стоит!

И как в уже помянутом случае с адептами культурного периода Первого переписывания, так для адептов Второго переписывания тип художественного поведения этого культурного времени представляется способом явления художника обществу истинным, вечным и единственно возможным. Они самозабвенно следуют ему, воспроизводя его позы оракула, творца прекрасных и духовных текстов в противостоянии толпе и дурному вкусу. То есть стратегия настолько ясна и понятна, что даже уже и не воспринимается как стратегия, а воспроизводится разве что не на биологическом уровне.

И последнее (галопом по Европам! действительно ведь, почти исключительно по Европам!) — Третье переписывание мира. То есть вполне вероятно, мы находимся в самом начале длительного, по примеру предыдущих, многовекового процесса, откуда и невозможно углядеть реальный облик его зрелого состояния. Но все же можем заметить и отметить некоторые вполне четко объявившиеся отличительные черты. Прежде всего отметим конец текстоцентризма. Под текстом, естественно, понимается не только текст вербальный. Надо сказать, что этот процесс наиболее явно определился в пределах изобразительного искусства, где объявились и закрепились жанры чисто жестовых и поведенческих проектов, что весьма трудно приживается в литературной практике. Ну, возможно, и в последнее время мне все больше и больше представляется, что литература онтологически положена в пределах Второго переписывания мира, переходя в Третий период неким большим блоком, вернее, ресурсом текстового и персонажного цитирования, который в этом своем качестве еще долго будет актуальным. Именно проблема актуальности и реализации этой мобильности авторского культурно-эстетического поведения между различными пластами вербального, визуального, а также иных культурных ресурсов и есть болевая точка современной культуры, со всеми ее отступлениями и как бы спасительными возвращениями вспять, рессорными и микширующими реверсами. Ну, так и говорим мы ведь о некоем историческом времени, превышающем, увы, время личной человеческой жизни. Что еще? Конечно, сразу же приходит на ум проблема новых медиа, принципиально новых носителей информации, где для автора в работе и кооперации с которыми в перспективе и идеале единицей текста должны стать не единицы нынешних текстов, а операция, синоним жеста. То есть пласт авторского высказывания и разрешение художнических амбиций переносится на другой, относительно нынешнего, уровень. Посему, как представляется, актуальные художнические стратегии не могут быть положены в области просто вербального высказывания, а иметь своей перспективой указанный операциональный уровень, что в пределах нынешней культурной оптики и разрешающих способностей зачастую механически считывается просто как существование на границах различных жанров и видов искусства — как бы эдакий современный гезамкунстверк. Уже сейчас вполне высветлились две основные большие экстраполяционные экстремы выхода из нынешней ситуации — виртуальная и новоантропологическая.