Франсуа-Анри Дезерабль - Некий господин Пекельный

И ни Пекельный, ни Гари сюда, выходит, никогда и не заглядывали. Их двор находился рядом, точно такой же, но десятком метров дальше: тот же пустырь, превратившийся в автостоянку, те же неизвестные мне деревья, та же желтая штукатурка.

– Роман Кацев с матерью жили вон там, – сказала Далия, указывая пальцем окно на втором этаже.

Я смотрел на это окно, но решительно ничего не чувствовал, никакой внутренней дрожи, которую ощущал, когда в прошлый раз стоял в соседнем дворе, – его и только его я навсегда запомнил как двор, описанный Гари в “Обещании на рассвете”. Теперь же, стоя в настоящем дворе Ромена Гари, перед его домом, под его окном, я оставался равнодушен (и сам на себя из-за этого злился).

– Пойдем дальше, – сказал я Далии, принимавшей мой ступор за глубокое волнение.

Мы вышли из подворотни, снова миновали дом номер шестнадцать (и я по привычке затрепетал) и направились в Старый город, часть которого во время войны была отведена под гетто.

– А до войны, – спросил я, – тут, вероятно, был еврейский квартал?

– Нет, – возразила она. – Это распространенное заблуждение.

И я узнал от нее, что евреи появились в Вильнюсе еще в четырнадцатом веке, причем сначала им действительно предписывалось селиться только на строго определенных улицах, но в начале девятнадцатого ограничение было снято и они могли жить где угодно.

– Взять хоть улицу Йонаса Басанавичюса, по которой мы идем, в двадцатые годы здесь жило немало русских, но в основном поляки и евреи. Чуть дальше, в доме номер двадцать три, находилась школа для мальчиков с преподаванием на идише, в восемнадцатом жили Кацевы и, может быть, ваш Пекельный; напротив, в семнадцатом, помещался ПЕН-клуб пишущих на идише; здесь, в шестнадцатом, жил выдающийся филолог Макс Вайнрайх, один из основателей ИВО, крупнейшего центра по изучению еврейской и, в частности, идишской культуры; еще дальше, в пятом, где теперь Министерство культуры, обитал знаменитый банкир Израель Бунимович, а во втором – главный раввин Хаим Озер Гродницкий. Словом, можно сказать, что на каких-то улицах жило значительное количество евреев, но собственно еврейского квартала не было.

А гетто было. Даже два, по словам Далии. Улица Вокечю, которая тогда называлась Немецкой, отделяла так называемое Большое гетто, где тридцать тысяч человек теснились на крошечном клочке земли (а именно на улицах Лигонинес, Руднинку, Жемайтийос, Лидас, Шяулю, Ашмянос, Диснос и Месиню), от Малого, где насчитывалось десять с лишним тысяч и куда входило всего несколько улиц: Стиклю, Гаоно, Антокольскё и, наконец, улица Жиду, “на которой мы находимся сейчас” (а мы говорили на ходу).

– Жиду, – пояснила Далия, – по-литовски значит “еврейская”. В то время она называлась Жидовской, то есть опять-таки еврейской, но на польском языке. Ну а сами евреи называли ее Идише гас, – есть от чего запутаться, ей-богу. Сегодня улица и близко не похожа на то, какой она была прежде. Ее полностью разрушили в два приема: сначала бомбежки во время войны, потом, в пятидесятые годы, Советы. Видите вон то уродливое здание впереди? Это школа. А раньше на этом месте была Большая синагога, она стояла тут триста лет, и под ее огромными бронзовыми канделябрами собиралось до трех тысяч молящихся. А вон там, сзади, где теперь детская площадка, стояли каменные дома. Рядом справа был дом Виленского Гаона, величайшего в истории талмудиста. Он умер в 1797 году и покоился на старинном кладбище в Шнипишках, которое было уничтожено серпом и молотом. Тому есть свидетельство: могильными камнями вымощены улицы.

– Вы ведь шутите? Шутите, да? – сказал я.

– Сейчас сами увидите, шучу я или нет, – ответила Далия.

Метров через триста мы дошли до ступенек на склоне холма.

– Осторожно, – сказала мне Далия, – вы наступили на могильную плиту.

– Где? На какую плиту?

– Вон смотрите, у вас под ногами.

Я отодвинулся, встал на колени, поскреб ногтями снег и увидел имя, – полустертое, почти заглаженное тысячью подошв, высеченное еврейскими буквами на камне, бывшем прежде могильным, но употребленном на другие нужды, – имя мужское или женское, прочитать я не мог; сотни людей каждый день, сами того не ведая, оскверняли надгробие.

– Великий боже! – воскликнул я.

– Кто-кто великий? – переспросила Далия. – Нацисты уничтожили еврейский народ, Советы – память о нем, а в результате не осталось ничего.

Она приводила все новые подтверждения своих слов: на этой улице (Гаоно) была синагога, теперь ее превратили в посольство Австрии; на другой (Вивульскё) раньше находилось ИВО, на третью (Субачяус) сгоняли евреев перед отправкой в Понары – в лес, где их потом выстраивали на краю рва.

Город – не только то, что открывается взгляду, но и то, что скрывается от него, поэтому мы не только ходили по тротуарам и любовались фасадами, но и ныряли под арки, шныряли, как воры, по подворотням, тесными проходными дворами внедрялись в подсознание Вильнюса, отыскивая все, что было вытеснено, ушло на дно, но что, как я надеялся, было все-таки возможно вывести на поверхность.

– Не обольщайтесь, – сказала мне Далия, – ничего не сохранилось. Вот разве что… – Она взглянула на часы и покачала головой: – Мне, к сожалению, пора уходить, но я забыла показать вам одно место. Вы ведь хотите увидеть, что осталось от довоенного еврейского мира? Ну так идите на улицу Жемайтийос и поднимите голову.

Загадочное и туманное указание.

– Хорошо, – сказал я, мы попрощались и расстались на том самом месте, где встретились двумя часами раньше – около статуи влюбленного мальчика (теперь уже в берете).

Постепенно я начинал понимать, что не только время, но и само место работает против меня. Литовский Иерусалим был, можно сказать, как Помпеи, погребен под пеплом, только вместо Везувия тут бушевала война, а в роли огненных облаков выступили сначала нацистская Германия, потом Советский Союз. Чтобы узнать или хотя бы представить себе, каков он был до вторжения 1941 года, нужно мысленно восстановить его облик – так же как силой воображения восстанавливают всю красоту римских храмов, с их архитравами, фризами и карнизами, глядя на обломки колонн – всё, что от них уцелело.

В Вильнюсе никаких колонн не было, зато там и тут проступали следы еврейского прошлого. Далия велела мне сходить на улицу Жемайтийос и поднять голову, туда я и отправился немедленно. Это оказалась небольшая улочка, во время войны входившая в территорию гетто (тогда она носила название улица Страшуна) и, в отличие от других, не слишком изменившаяся с тех пор: те же дома – одни жилые, другие заброшенные – и та же каменная мостовая, не залитая асфальтом.

На этой улице 1 сентября 1943 года группа еврейских партизан попыталась организовать восстание, они построили баррикаду, стали стрелять в немцев, а те в ответ взорвали здание и перебили почти всех восставших.