Заза Двалишвили - Сон Геродота [СИ]

– Думаете, это так просто? – Император горько усмехнулся. – Я знал одного французского аристократа, который еще в молодости во время революции был вынужден уйти в эмиграцию. Всю оставшуюся жизнь он страстно мечтал вернуться домой, прямо грезил этой мечтой, и через тридцать лет он, действительно, вернулся, но не узнал свою страну. За тридцать лет его отсутствия все кругом настолько изменилось, что это уже была не его родина: просто из одной чужой страны он попал в другую. В эмиграции он жил хоть мечтой о родине, зная, что где-то там есть его дом, самый родной, близкий и единственный, а теперь действительность убила и эту мечту. Тот человек не смог этого пережить, заболел, слег и через полгода после возвращения на родину умер от неизвестной болезни, хотя я догадываюсь, какой. Понимаете, наш род покинул эти места триста лет назад. За эти века что осталось во мне от моих далеких предков, да и эта земля, наверное, неимоверно изменилась за это время. Кто теперь там помнит наш род? Вдруг я приеду и окажусь на чужбине, тогда что мне делать, куда идти, вы не задумывались об этом? Я очень этого боюсь. Триста лет – ведь это страшный срок, но и оторваться от земли предков я уже не могу. Вот и торчу здесь, как Моисей в двух шагах от земли обетованной, но войти в нее не могу. – Внезапно император опять поднес трубу к правому глазу и впился взглядом в морскую даль, при этом приговаривая, словно сумасшедший: – В ясную погоду, если очень постараться, можно различить береговую линию. Она там, моя земля…

– Что ты скажешь? – спросил Диомед своего гостя, когда они вдвоем отошли от безумного императора.

Геродот печально вздохнул:

– Несчастный человек, я его понимаю, сам такой. Наверное, мне тоже не суждено увидеть родной дом.

СИЗИФ. (миф из тетради Диомеда)

Перед смертью я, на свое горе, решил испытать любовь жены, и в завещании велел ей мой труп не предать земле, а бросить на городской площади не погребенным. Когда я умер, и душа моя оказалась в подземной царстве, боги разрешили мне одним глазом взглянуть на себя. Бездыханное, изуродованное тело мое валялось перед моим дворцом, под лучами палящего солнца, и уличные собаки грызли его. Душа моя была возмущена таким слепым послушанием жены, совсем позабыв, что она всего лишь исполняла мою предсмертную волю. Таковы мы, люди: часто сами не знаем, чего хотим, или, наоборот, очень даже хорошо знаем, но все равно стремимся к невозможному. Именно тогда я, вернее, моя душа, впервые вернулась в свое бездыханное тело: вторую жизнь боги на время подарили, чтобы я наказал свою слишком послушную супругу, но, оказавшись на поверхности земли, я увидел дневной свет, мои легкие вдохнули свежий воздух, остывшие кости согрелись под солнечными лучами, и не хватило больше сил вернуться назад в подземелье. Для меня тогда не было ничего слаще жизни, и уже не мог отказаться от всего этого. Много лет еще пробыл я на земле, и чем дольше жил, тем больше не мог насытиться жизнью. Именно тогда и постиг меня гнев богов. Наказание было поистине божественным – за непослушание они предали меня бессмертию. Что ведает простой смертный о бессмертии? А мне это пришлось испытать на себе.

Возле Ливанского хребта стоит одна высокая гора, у подножия которой лежит камень, большой, округленной формы гранит. С утра до вечера, без отдыха, обливаясь потом, придавленный непомерной тяжестью, я втаскиваю этот камень на вершину горы, а в сумерках, когда солнечный диск скрывается за хребтом, в двух шагах от вершины он выскальзывает из моих окровавленных рук и с грохотом катится вниз. Обессиленный, я с болью смотрю, как в один миг исчезает результат всей моей дневной работы. Я возвращаюсь назад, откуда начинался мой дневной путь. Правым плечом вновь и вновь наваливаюсь на него. Камень сначала упрямо качается, потом, будто ожив, медленно двигается вместе со мною в гору, чтобы в двух шагах от вершины опять выскользнуть из рук и скатиться вниз. И тогда я опять вернусь назад, чтобы повторить свой дневной путь, свою дневную муку еще раз, еще тысячу раз, заранее зная, что этим мукам не будет конца, потому что нет конца моей жизни.

Сначала была мука, мука нечеловеческая и бессмысленная, именно бессмысленная, потому что суть наказания заключалась не в тяжести труда – работы я не боюсь – а в его бессмысленности, ведь когда собственными глазами видишь нескончаемость своего труда, душой овладевает отчаяние. Да, сначала была мука, но потом я привык к ней, именно привык, по – другому и не скажешь. Обессиленный, я проклинал день своего рождения, проклинал богов и все на свете, и все – таки, я привык к своей участи, к своему бессмысленному труду, потому что и он имел минуты отдыха. В тот миг, когда камень выскальзывал из моих натруженных рук, я чувствовал себя несчастным, но в то же время, и счастливым, ведь теперь я был свободен от своей ноши. Стоя на вершине горы, я выпрямлял плечи, подставляя свежему ветру обожженное солнечными лучами лицо, и глубоко вдыхал чистый горный воздух. Я смотрел на заходящее солнце, на бескрайнее, как море, небо, и в те минуты моя душа переполнялась счастьем. Затем медленными, тяжелыми ногами спускался вниз, туда, где меня ждут новые муки, заведомо зная, что следом за ними наступят и те долгожданные минуты отдыха, и сама дорога к вершине становилась не только дорогой мук, но и дорогой надежд, так как каждый вновь сделанный шаг приближал мое освобождение. Да, это правда, что я мучился всю жизнь, но здесь я жил, дышал, боролся, и эта борьба приносила мне и горе, и радость, и слезы, и надежду, и вдруг боги освободили меня от этого труда. Я остался один на вершине горы, сам не зная, почему и для чего, и именно тогда познал настоящее несчастье. Да, я был Сизиф, осужденный богами вечно тащить на гору этот тяжелый камень, но все – таки, я был счастливый Сизиф, лелеявший мечту подняться на вершину, но сознание того, что мне уже не суждено подняться на гору, чтобы освободиться от камня, навсегда убило в моей душе радость жизни. Это правда, что теперь я свободен, могу пойти, куда хочу, сесть и отдохнуть, сколько угодно, но я не знаю, что делать мне с этой обретенной свободой, куда деть свои ничем не занятые руки. Нет ничего более бессмысленнее и тоскливее, чем эта свобода. Поистине, боги наказали меня не тогда, когда присудили этот тяжкий труд, а теперь, когда они освободили меня от него. Во мне теперь высохли все чувства, умерли все желания, даже ненависть. Ведь что бы кого – то ненавидеть, надо кого – то любить, а любви во мне нету – нету и ненависти. В жизни моей не осталось ничего желанного, только одна пустота и отчаяние. Я устал.

– Опять это он, сейчас подойдет к нам и начнет расспрашивать.