Заза Двалишвили - Сон Геродота [СИ]

– А сколько лет Софоклу?

– Девяносто или девяносто пять.

– Интересно, что он с ней делает? – при последнем вопросе вокруг поднялся общий хохот.

– Вот тебе и слепой Эдип!

– Люди, если все это правда…

– Что значит, если правда? Весь город только об этом и говорит. Сыновья подали в суд жалобу, и возбудили дело против отца. Говорят, что старик сошел с ума, и требуют опекунство над ним.

– На Софокла, что ли?

– И на Софокла, и на его имущество, чтобы сумасшедший старик все деньги не выбросил на ветер и не оставил своих детей без наследства.

– А, по – моему, все поэты сумасшедшие, во всяком случае, нормального среди них я не встречал.

– И теперь весь этот народ идет в суд?

– А куда ж еще? Всему городу интересно узнать, чем закончится эта история.

– Тогда давай и мы тоже пойдем.

– Давай.

Судебный процесс проходил не в здании Буле или Ареопага, а в расположенном на склонах Акрополя театре. Афиняне обожали театральные представления, и такого случая никак не могли упустить. Зрительные ряды еще с утра наполнились до отказа, и на той же сцене, где раньше ставили «Эдипа» и «Антигоне» Софокла, поставили кресла для архонта и членов Ареопага. Амфитеатр замер в ожидании, и процесс начался.

Выступили адвокаты, допросили испуганную и плачущую Ксантиппу, деревенских соседей Софокла, обвинительная сторона произнесла блестящую обвинительную речь и в конце вызвали Софокла. Старик в одиночестве стоял перед судьями и беспомощно озирался вокруг.

– Софокл, что ты сам можешь сказать про все это? – спросил обвинитель, вопрос был поставлен так хитро, что бы не говорил старик, оправдываясь или выступая со встречными обвинением, в любом случае, он продемонстрировал бы свое и без того беспомощное и плачевное состояние.

Софокл это и сам понимал, и поэтому стоял молча, как виноватый.

– Софокл – поэт, великий поэт, – продолжил свое выступление обвинитель, его имя – это имя и слава нашего города, его позор – это наш общий стыд и позор. Поэтому долг нашего города – заботиться об этом человеке; он старше всех нас, и можно сказать, что по возрасту, мы все годимся ему в сыновья. А разве не долг сына заботиться о старом отце?

– Я ни от кого ничего не прошу, никому не мешаю, зачем привели сюда и мучаете меня?

Обвинитель игнорировал последние слова старика и продолжил!

– Спрашиваю вас я, граждане афиняне, если с Софоклом произойдет какая – либо беда, разве не скажут, что афиняне – неблагодарный и бесчестный народ, и что они не заботились и не присматривали за своим великим соотечественником?

Софокл ударил палкой о каменный пол, и звук этого удара эхом разлетелся по всему амфитеатру.

– Люди, одного прошу только: дайте спокойно дожить свой век, неужели это так много?! Неужели любовь даже в моем возрасте преступление?!

Среди зрителей пробежал глухой шепот, впереди сидящие в смущении заерзали на стульях, стараясь не смотреть на старика и избегая его взгляда. Сущность дела для всех была уже ясна: обвинительная сторона имела все доказательства, и возбужденный сыновьями поэта иск, казался вполне законным и справедливым; но в словах беспомощного старика чувствовалась другая правда, та правда, которая выше любого закона. Обвинитель почувствовал, куда стали клониться симпатии судей и зрителей, поэтому изменил план действия и потребовал допросить старика.

– Софокл, ты поэт, скажи, что означает для тебя суть творчества?

– Суть творчества – это правда, я всегда говорил об этом.

– Очень хорошо, – произнес обвинитель, – тогда с разрешения суда попытаюсь разобрать известную всем дилемму слепого Эдипа из трагедии, сочиненной обвиняемым, и пусть суд все решит и вынесет справедливое решение.

– Трагедия поэта здесь не причем, – вмешался в процесс допроса архонт, – мы здесь разбираем не творчество Софокла, а его жизнь.

– Они не отделимы друг от друга, я только приведу одну фразу, чтобы все стало ясно. – Лицо архонта нахмурилось, но на требование обвинителя он дал согласие и постучал по столу деревянным молоточком.

– Тишина в верхних рядах!

– Вот та фраза, – произнес обвинитель в наступившей тишине, – «Моя старость и тяжесть обрушившихся на мою голову несчастий ясно говорят, что все в этом мире справедливо…» Выходит, что все те невзгоды, которые обрушились на Эдипа, были справедливы, и он это заслужил?

– Совершенно верно.

– Несмотря на то, что он был слепым орудием судьбы и не ведал что творил?

– Именно так.

– Значит, все происходящее с человеком в его жизни справедливо? – на лице обвинителя промелькнула ядовитая улыбка, – и не имеет значения, хороший это человек или плохой, достоин он этого или нет, каждый из нас заслуживает свою судьбу; но тогда справедливо и то, что ты, Софокл, уже глубокий старик, вся твоя жизнь осталась в прошлом, и, наверное, скоро умрешь, возраст у тебя такой, что пора умирать. Что скажешь, справедливо ли это?

Сидящие в театре несколько тысяч человек, затаив дыхание, ждали ответа старого поэта. Софокл оглянулся, и его взгляд упал на склоны Акрополя, стоящую на вершине горы статую богини Афины, на лежащий внизу город, который отсюда был виден, как на ладони: вот площадь Агоры, холм Пникса, кварталы Мелита, Керамик, а дальше – городские ворота и дорога к Некрополю. Когда – то разрушенный персами город отстроился и вырос на его глазах. Это был его город. Здесь провел Софокл каждый год своей долгой жизни, и не мог представить себя без этого города. В памяти с удивительной ясностью воскрес каждый год, каждый день прожитой жизни, начиная с далекого детства, еще с той поры, когда этот город не был построен, и еще не родились сидящие теперь перед ним люди. Кто знает, может, последний раз смотрит бедный старик на родной город, и теперь пора прощаться. Софокл поднял голову, посмотрев в глаза обвинителю и тихим, но твердым голосом произнес:

– Это справедливо!

Несколько тысяч человек и сами судьи, затаив дыхание, сидели и слушали все это, и каждый из них в тот миг всем своим существом почувствовал то величие, которое исходило от этого человека и захватывало их сердца. Это не было величие, измеряемое сиюминутным успехом в нашем бренном мире, можно сказать, что это было величие в опрокинутом значении, единственной мерой которого являлась глубина горечи и несчастья, заполнивших одинокую, но непоколебимую душу старого поэта; величие, которое ни взять, ни отдать уже не мог никто, и потому, величие истинное и неотъемлемое.

Неожиданно кто – то захлопал в ладоши, и через мгновение сначала передние ряды, а затем весь амфитеатр стоя рукоплескал оглушительными овациями, от которых содрогалось все вокруг.

Вокруг, действительно, стоял густой туман, и Геродот не сразу сообразил, что находится на палубе корабля. Весла тихо плескались за бортом в такт медленно бьющему барабану. Было уже утро, и дул холодный промозглый ветер. Он поежился и попытался получше закутаться в теплый плащ, но это не очень-то получилось, и тут он окончательно проснулся. Первое, что увидел перед собой, было улыбающееся лицо капитана.