Дмитрий Пригов - Места

Который раз со мной приключается такая периодически повторяющаяся, сначала удручавшая, а потом просто приучившая меня к своей регулярной неизбежности, история. Вот в чем она заключается. Каждый раз, как только я после буйных и повергающих меня в разнообразные сомнения, вроде этих, опытов, возвращаюсь в лоно спокойной возвышенной, утвердившейся в своих закономерностях, поэзии высоких традиций и уже планирую, предвкушаю долгие, ничем не замутненные годы спокойной, сосредоточенной и созерцательной жизни в взаимолюбви с серьезным стихом и читателем, как опять, откуда ни возьмись, некая сила, еще вчера неподозреваемая, бросает меня в крутой кипяток поэзии, как ее называют в тоже уважаемых мной кругах, новаторской. Сам я это определение не люблю и определяю ее как поэзию ужесточения одного из компонентов стихотворства.

Относительно стихов, предлагаемых в данном сборнике, хочу заметить, что единицей традиционной поэзии является слово в его интенции стать предложением, речевым смыслом. В моих стихах единицей опять-таки остается слово, но оно берется не как данное, а как становящееся, развертывающееся из слогов и букв, в свою очередь, имеющих свою интенцию стать словом. То есть, если не раздвигается положительное (с точки зрения канонической, и, может, и абсолютной, если откроется, что стих не разложен до уровня ниже слова без потери своей сути как стиха, обращаясь уже в нечто иное — возможно и ценное, но уже не стих) пространство, то хотя бы отрицательное, где слово, в таком случае, есть некий нуль (0) отсчета. Если стремление слова стать предложением оправданно и гарантировано законами и смыслом существования речи и языка, то, собственно, для слогов и букв стремление и возможность стать словом (с последующей и конечной целью — стать смысловым предложением) на пространстве стиха гарантированы в той же мере самостоятельными законами ритмического развертывания смысла. Кстати, в современном языке подобная тенденция давно начала выказываться не только в стихотворных построениях, но и в бесчисленных порою причудливых и странных, как нездешние существа, сокращениях и аббревиатурах типа: НИИчермет, МОССХ, МХАТ, Интермаш, Мосжилстрой, ООН, Минздрав и т. д. Они порой настолько странны, что какое-то чувство равновесия и гармонии внутри нас не может найти себе места, пока не расшифруете их без видимой на то практической надобности. Но это и есть начатки надобности поэтическо-языковой, это еще не чувство поэзии, это ее предчувствие, самое предварение, вплотную придвинувшееся к стиху, в отличие от того общеартистического восприятия всего хлама этого мира: домов, плодов, деревьев, мусора, капель, звуков, запахов и т. д. — которые многие поэты описывают как непосредственных породителей поэзии, опуская, как само собой разумеющуюся стадию их языкового преломления и инертного затвердения, через которую не очень-то пробьешься к этим самым камням и деревьям. А надо ли пробиваться? А можно ли пробиться?

Предлагая вниманию читателя эти стихи, что не хочу никого убедить, что они новаторские (скорее всего, по незнанию современного поэтического опыта Запада, да и нашей собственной поэзии, они вполне и не новаторские), что это единственно верный путь в поэзии (таких единственно верных нет, как нет и неверных). Так что же, учитывая все вышеприведенные оговорки, толкает меня в это самое ужесточение из мирных садов гармонии, которые тоже вполне доступны мне и даже желательны? Очевидно, физиологическое ощущение поэзии.

Сейчас объясню, что под этим понимаю. Если воспринимать поэзию не как антологию прекрасных стихов и не как жизнедейство прекрасных поэтов, то остается воспринимать ее как некий отдельный организм, подобный всем прочим живым организмам, бытующим как нечто целое, но и, при желании, разложимый на отдельные органы с их самостоятельными и незаменимыми функциями, имеющими быть в своей отдельности только в пределах жизнедеятельности целого организма. Так же вот и поэзия. В ней тоже не существует отдельного нужного сердца и ненужного желудка, и красота лица не компенсирует отсутствие надпочечников. Прошу заметить, что преподнося физиологическую модель поэзии, я совершенно не затрагиваю вопрос прекрасного, эстетического. Это отдельная тема, очевидно, сопрягаемая и с данной, но на другом уровне.

Так вот, может быть, самое ценное из всего моего поэтобытия — это как раз и есть то самое, вышеупомянутое, физиологическое понимание и переживание поэзии. Что-то подобное в изобразительном искусстве было, очевидно, у Пикассо, за что он заслужил немало попреков в беспринципности, легковесности и неумении держать (как в боксе удар) твердость и несворачиваемость одной четкой линии творчества.