Дмитрий Пригов - Места

Последняя из пьес Пригова, «Черный пес, или Путь в высшее общество», доводит до предела все те шуточки и игры с залом, которых было предостаточно и в более ранних пьесах. Однако в «Черном псе» именно театральность театра становится главным предметом представления, в котором смешиваются балаган и трагедия («трагедия-буфф»), «Гамлет» с «Войной и миром», где все перевоплощаются во всех остальных и где границы между авторами и персонажами невозможны и незаметны. «Черный пес» превращает капустник, с которого начинал Пригов-драматург, в постмодернистскую драматургию высокого порядка. Надо при этом заметить, что это единственная пьеса Пригова, в которой фактически нет насилия — если оно и есть, то явно понарошку. Пространство сцены, таким образом, с минимальным педагогическим нажимом проясняет важнейшую тему Пригова: насилие побеждается размыванием границ между своим и «чужим», оно отступает и съеживается перед напором метаморфоз, разрушающих разделительные границы и бинарные оппозиции. Возможно, это и не так или так, но не всегда — но пространства, созданные Приговым, пронизаны этой, страшно сказать, сверхзадачей. Хотя он сам вряд ли одобрил бы такое словоупотребление.

Говоря о сверхзадаче, нельзя не задуматься о том, как категории «своего» и «чужого», пожалуй, с эпохи романтизма и с новой силой — в модернизме и авангарде формируют полярные представления о миссии современного художника.

Одни говорят, что по-настоящему современный художник стремится обнять и сделать своим все мироздание: «И образ мира, в слове явленный…» Мысль не новая, но примечательно, что Пригов признает ее своей: «Понятно, что любое, самое мало-мальское стихотворение (не берем в расчет его качества, причины и способы его порождения, а также клятвенные уверения автора в абсолютной беспамятности либо неведении) имеет внедренную бациллу амбициозного разрастания до размеров всего окружающего и даже запредельного света» («Предуведомление к сборнику „Всеобъемлющие и потому практически почти исчезающие стихи“», 1993).

Другие, наоборот, утверждают, что художник — всем и всему чужой, однако эта чужеродность служит источником остранения и свободы (см., например, «Пхенц» Андрея Синявского как манифест этой стратегии). Пригов и эту мысль делает своей:

… мы обнаруживаем писателя эмигрантом принципиальным, даже манифестированным, и не только в пределах языково чуждой ему словесности. Увы, радикальный писатель — эмигрант и в пределах родной ему масс-культуры и масс-словесности. И даже больше: приняв модель авангардного искусства, доминирующую модель поведения художника в XX веке, требующую от творца бесконечных новаций, мы обнаруживаем художника, оставляющего им уже освоенное и постигнутое, эмигрантом и в пределах своего собственного реализованного опыта. То есть он есть эмигрант пар экселенс, так что страдания по поводу непереводимости на чужие языки суть частный случай позиции литератора в современном мире, доведенный до логического конца.

Как видим, Пригов умудряется совместить обе эти на первый взгляд взаимоисключающие позиции. И хочется верить, что содержание этого тома убедит читателя в том, что он совмещает их не только в декларациях, но и на практике. Более того, не снимая конфликтности этих противоположных стратегий, Пригов извлекает из них то, что он называл «драматургией» культуры определенного периода, — ее нерв, источник многообразных конфликтов и коллизий. Как и любая драматургия такого рода, его диалектика «все-своего» и «все-чужого» порождает множество жанров (травeлоги, азбуки, грамматики, сны, пьесы и т. п.), стратегий (от détournement до «капиллярного проникновения») и хронотопов (от Беляева до Хоккайдо).

Вся эта конфликтность, безусловно, рождена не только распадом советской империи, но и интеллектуальной революцией, произведенной постмодернизмом, а затем и эпохой новых религиозных войн и опасностей фашизации, которые Пригов хорошо сознавал и трезво анализировал. Пригов виртуозно разыгрывает эту «драматургию» как внутренний конфликт сознания, при том не забывая сохранять комически-остраняющую дистанцию, и именно эта игра на грани «своего» и «чужого» формирует то, что высокопарно можно назвать смыслом его творчества.

Я есть Пригов Дмитрий Александрович.

Родился я черт-те когда — в 1940 г.

В Москве я родился, там женился, там же кончил школу, ходил в пионеры, комсомольцы, поступил и окончил Строгановское училище, отделение скульптуры — подумать только!

С 1975 г. (да, с брежневских времен) член Союза художников быв. СССР, в Союзе писателей не столь долго — с 1991, кажется.

Книжечки у меня такие:

«Слезы геральдической души», Московский рабочий, 1990

«Пятьдесят капелек крови», Текст 1993 (с рисунками самого автора).

«Явление стиха после его смерти», Текст, 1995 (тоже с рисунками того же автора).

«Запредельные любовники», 1994, Авто-риск, Москва.

«Собственные перепевы на чужие рифмы», Вечера в музее Сидура, Музей Сидура в Москве, 1996.

Имеются также четыре книги в Германии, одна в Англии, по одной же во Франции и Италии.

В разное время появлялся в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя», «Театр», «Волга», «Огонек» (по-моему где-то еще, не помню, но это существенно не повлияет на скудность картины).

В журналах же публиковался в различных странах Азии (Китай, Япония и Южная Корея — что приятно — и в различных странах Европы, включая Америку).

Выставлялся в Германии, Франции, Швейцарии, Голландии, Бельгии, Дании, Италии, Испании, Англии, Швеции, Финляндии, Польше, Чехословакии, Болгарии, США, Южной Корее (почти географический атлас, если не учитывать прямо трагические зияние на месте Южной Америки и Африки).

Да, еще снимался в фильме Павла Лунгина «Такси-блюз» и только что закончил сниматься в фильме Алексея Германа «Хрусталев, машину» (если, конечно, тьфу-тьфу; ничего не случится и фильм выйдет, и меня не вырежут, и мне не будет мучительно стыдно).

А так — все нормально.