Максим Осипов - Фантазия. Рассказ

— Стой, сука!

Сейчас его схватят за руки, отволокут к темной «Вольво». Страшная сила, давящая, и одновременно внимательная — чтоб не орал, не поранился. Он успеет задать идиотский вопрос — за что? — перед тем как заткнут рот. Дальше будет провал и другая история, если что-нибудь будет, если не сразу сожгут в печи. Он думал иначе прожить этот день, особенно его окончание, но подобные вещи и случаются — вдруг.

— Вы, — думал сказать он сегодня тем восьмерым девицам, которых к нему записали на курс, — вы соль земли, вы на вес золота. Сценарист — единственная авторская профессия. Режиссер может не делать вообще ничего: актеры сыграют, оператор красиво их снимет, а монтажер смонтирует. Поэтому все и хотят в режиссеры. — Он тряхнет головой. — Никакие они, конечно, не режиссеры. Вы, — повторит, — на вес золота.

Он напугает девиц эрудицией, потом расскажет историю, в которой сам предстанет в смешном и нелепом свете, — запас историй большой, и это всегда обаятельно. Он мастер, они его ученицы. Их дело учиться у мастера, его — прояснить для них материю кинематографа: что такое кино, а что таковым не является. Потом они вместе посмотрят фильм.

— Превращение, — он пощелкает пальцами. — Дело все в превращении, если оно происходит, то… Понимаете?

И достаточно — для первого дня занятий. Потом он отправится к близнецам, подарит им сборник своих сценариев, там его вкусно покормят, потом вернется домой — к Варе, жене, и к Анюте, дочери, — те уже будут спать. Такой план.

Утро началось со смешного незначительного происшествия. Спускаясь в лифте со своего последнего этажа, он погляделся в новое, появившееся после ремонта зеркало, потом посмотрел на парадный портрет вождя — маршальский китель, звезды, — приклеился намертво, не оторвать, — и собрался его поскрести ключом, когда увидал надпись: ПАЛАЧЬ, с мягким знаком, синим по белому кителю. Хоть и печатными буквами, но руку Анюты нельзя не узнать. Грустно, с одной стороны, — чему только учат в этой Гнесинской десятилетке? — а с другой, трогательно. Вместе со звездочкой он соскребает с генералиссимуса мягкий знак.

Дом старый (придумал: во всех теперь отношениях сталинский), в подъезде всего лишь двенадцать квартир, так что не может быть и сомнений в том, кто наклеил портрет — жилец с ужасной фамилией Воблый: не Вадик же, скрипач-виртуоз, притащил эту дрянь, не Тамара Максимовна, педагог по сценической речи, нет — Воблый, бывший топтун, — больше некому. Выходя из подъезда, пригнулся: после ремонта остались стоять неразобранные конструкции — строительные леса, сплетения из труб. Сейчас он увидит этого самого Воблого — теплое время года тот проводит на улице: дома курить не дают, да и профессиональная привычка, видимо, — возле подъезда торчать. Правда, в последнее время выходит со стульчиком, говорит: позвоночник больной.

— Это у всех у нас. Работа-то вся на ногах. Раньше не было камер наружного наблюдения. Ни этих, сотовых.

Что тут скажешь? Действительно, не было.

— Трудиться, Андрей Георгиевич? — спросит Воблый и взглянет на часы.

Он кивнет ему, на мгновение почувствует себя виноватым — двенадцать, а он только выходит из дому — и отправится, да, на работу, пешком. В их районе за лето расширили тротуары, а проезжую часть, соответственно, сузили, улицы выглядят непривычно. Нарочно сделает крюк, чтоб пройти мимо школы, французской, которую он заканчивал: типовое здание, пятиэтажное, недавно к нему приделали нарядный стеклянный куб — не в стиле, но Москва ведь вся эклектичная. И, между прочим, сегодня возле подъезда он Воблого не нашел. Того уже не было видно несколько дней — такое случалось, если его помещали в госпиталь, подлечить позвоночник. И то, пускай полежит. Этот ПАЛАЧЬ его сильно развеселил.

Да, школа была французская, считалось — лучшая, потом — ничего себе тоже — мехмат МГУ, хотя к математике выдающихся способностей не было. Как и к французскому, как (думалось в плохие минуты) вообще ни к чему. Но друзьям, а их было много, он казался, напротив, человеком разнообразных, больших дарований.

— Вы меня любите просто как вещь. — Стравинский, он помнит, похожим образом откликнулся на кончину Шаляпина. Может быть, не Стравинский, кто-то еще.

— Нет, Андрюша, это ты сам себя любишь как вещь, — отвечали друзья. — А мы… Мы тебя просто любим.

И он успокаивался, на какое-то время: чувства товарищей и подруг носят характер небезусловный, нуждаются в обновлении. Конечно, желание нравиться (вполне в его случае простодушное) — недостаток, но для художника, для артиста, естественный. Частый, во всяком случае. Говоря о грехах: из гражданских деяний он самым постыдным считает вступление свое в комсомол. Мальчик с семейной историей антисоветской деятельности — в квартире у них дважды производился обыск (взрослые говорили — шмон), — он помнит, как удивленно посмотрела учительница: Андрей написал заявление чуть ли не раньше, чем весь его класс. Глупость, ужасная глупость, и вовсе не обязательная — в восемьдесят седьмом. Зато с женщинами неизменно был честен, оттого и женат уже в третий раз.

Он — сценарист, его знают, хотя, как известно, дооцененных художников нет. Не только сценарии, он и пьесы писал, пока не увлекся кино, потом, когда появилась Анюта, стал работать на телевидении. А что же мехмат? Математика — высшее достижение человеческой мысли, никакой практической цели он не преследовал, отправившись на мехмат. Откровенно сказать, это тоже уступка была — родителям, самому ему хотелось другого: ставить, играть, сочинять. Театральная студия МГУ находилась в то время на очень приличном уровне, и он пропадал в ней все вечера, а к экзаменам — подчитает и сдаст. Видно, были все же способности. И армии избежал.

Математика математикой, есть кое-что, чему научиться сложней: трезвиться и бодрствовать, не унывать. Ничего ведь сопоставимого даже с тем, что пережили родители, не говоря уж о бабушках-дедушках, не происходит. Да, страшновато. Но больше ведь скучно, не правда ли? Так что не следует добавлять окружающим — тем, кто дороги нам не как вещь, — дополнительной тяжести. Может, не так все и плохо? Может, все лучше, чем кажется? Нельзя же просто сидеть ненавидеть режим. Надо работать, писать, детей учить музыке (жена Варя преподает гармонию), русскому языку. Тем же, кого он меньше щадит, чье спокойствие не так ему дорого, он, напротив, советует — эвакуироваться поскорей:

— Нам не хватает воображения. Эмиграция — жуткая вещь: парижский чердак или, не знаю, многоквартирный дом в Бруклине… А вот представить себе часового на вышке, подъем в шесть утра — нет, не хватает фантазии.

У самого у него с фантазией хорошо. Поэтому после разговоров про вышки и часовых, им же начатых, он ночами ворочается без сна. Обещает себе, что проснется, исполненный радости, благодарности — родителям, дочке, жене (в Бога он верит все меньше), друзьям, наконец, но чаще и чаще, в последнее время особенно, просыпается с сердцебиением, несвободный, скованный. Но он с этим справится, непременно. Во всяком случае, его девочки не должны страдать — с таким настроением он живет последние два с половиной года, в таких мыслях дожил до первого сентября.