Элиф Батуман - Идиот [litres]

– Бонжур, – сказал он.

– Привет, – ответила я.

Мы смотрели, как мимо проплывает багаж, словно бочки по реке времени.

– Вон моя сумка, – сказал он, но остался на месте. Я гадала, какая именно сумка – его. Я представляла его с каждой подъезжающей сумкой. Он снял с ленты красный рюкзак на внутреннем каркасе и CD-плеер «Айва» в коробке. Накинул рюкзак на плечо и взял коробку подмышку. – Ладно, – сказал он. – Увидимся в Будапеште.

– Пока, – ответила я.

Он повернулся и пошагал к вращающимся дверям. Отделение в дверях вернулось в мою сторону уже пустым.

Заметив свой чемодан, я стащила его с ленты и направилась к Светлане, Биллу и Робин.

– Да, нешуточное дело, – сообщил мне Билл. – Когда ты смотришь на него, у тебя меняется всё лицо. Словно ты до смерти перепугана.

– Не волнуйся, – Робин похлопала меня по плечу. – Мы в самом прекрасном на свете городе. Ты про него забудешь.

Светлана закатила глаза.

– Робин, ты единственная в мире, кому в голову могла прийти столь нелепая идея, будто красота помогает забыть о любви.

У Светланы было четыре чемодана, и из зоны досмотра мы вышли в числе последних. Ни Ивана, ни его девушки. Друг Биллова отца Эммануэль, симпатичный человек средних лет, погрузил нас в минивэн. Он не говорил по-английски. Я одна во всей компании не знала французского. Но я видела, что французский у Билла так себе, а у Светланы – превосходный.

Эммануэль отвез нас в Марэ, где жила его дочь Жанна. Нам предстояло пробыть там несколько дней, пока Жанна со своим парнем – в Бретани, а потом из Белграда прилетит Светланина тетка Бояна и пустит нас к себе.

Робин и Билл заняли спальню Жанны, а нам со Светланой достался диван в гостиной. Диван был ярко-зеленый, с лимонно-желтым одеялом и оранжевыми подушками.

– Просто грандиозная квартира, – сказала Светлана. – Жанне всего двадцать, а у нее уже развит вкус.

– С чего ты взяла? – спросил Билл. – Потому что у нее есть парень, а у тебя нет?

– Дело не в этом, – ответила Светлана.

Пока они спорили, я прилегла на диван и задремала. Но Светлана стала трясти меня за плечо и говорить, что нам нужно пойти гулять, пока солнце, для настройки биологических часов.

– Ты имеешь в виду внутренние часы, – сказал Билл. – Биологические часы – это то, что наводит тебя на мысли о ребенке.

Мы устало потащились в сад Тюильри, сели в железные шезлонги и уставились на фонтан, где плавала толпа уток. Мне показалось весьма примечательным, что можно проехать полмира и всё равно в итоге ты сидишь и разглядываешь уток.

– Нам нельзя спать, – сказала Светлана. – Нужно сочинять какую-нибудь историю.

Когда через час с лишним мы проснулись, оказалось, что кожа у Светланы, Робин и Билла обгорела. У меня же вокруг глаз появились огромные бледные круги от солнечных очков.

Мы отправились в Сен-Жермен и съели там по омлету. Ядреная жидкая горчица вызывала мощные ощущения в носовых пазухах. Мы мазали ее на багет, который здесь дают бесплатно, и жевали, пока по щекам не заструились слезы.

В квартире у Жанны душ отсутствовал, только ванна. Голову приходилось поливать из кастрюли.

К половине двенадцатого все уже спали. Я побродила по квартире, разглядывая Жаннины книжные полки, постояла на балконе, гадая, кто такой Борис Виан, выпила несколько стаканов воды, выучила наизусть пункты с первого по двадцатый в венгерском самоучителе и начала писать письмо Ральфу, который проходил стажировку у своего конгрессмена. «Знаю, что в Вашингтоне сейчас время вечернего кофе и что летнее солнце не сядет еще часа два, – я старалась писать с интонациями Олега Кассини. – Если честно, присутствие духа меня покинуло».

Я лежала на диване подле Светланы и дергала за свободный край одеяла. Светлана плотно укуталась в него, словно моллюск. Я в итоге сдалась. Попыталась заснуть так, но не получалось.

В стенных шкафах нашлась уйма всяких вещей – бутылки с напитками, коньячные бокалы, портсигары, складные стулья, лыжи, теннисные ракетки, швейная машинка и куча всего остального, – но там не было ничего, что можно интерпретировать как одеяло даже в самом широком смысле.

Я снова легла, потянула за одеяло сильнее и завладела, наконец, куском размером более-менее достаточным, чтобы укрыться. Но стоило ослабить хватку, как Светлана, что-то укоризненно проворчав, перевернулась на другой бок и вернула себе мой трофей. Меня начала одолевать печаль. Словно я для Светланы стала совсем чужим человеком. Я подумала о том, спит ли Иван. Ужасно было знать, что он сейчас – в этом самом городе, может, даже где-то рядом, но я не могу увидеться или поговорить с ним, поскольку он меня не любит. Я не могу побыть с ним ни минуты, нам не провести вместе даже те часы-объедки, которые никому больше не нужны – скажем, с часу до трех ночи посреди недели. И прямо здесь, на столе, в полуметре надо мной, отражая свет уличных фонарей, стоит он, парижский телефон, один из миллионов телефонов, на которые Иван мне не позвонит.

Я попыталась думать о чем-нибудь позитивном. Утешение приносила лишь одна мысль: Что есть человек .

Что есть человек, что ты помнишь его . Я мысленно повторяла эту фразу снова и снова, пока комок в горле не отступил.

Я встала и начала рыться в чемодане (комок тут же вернулся, стоило мне наткнуться на коробку леденцов «Блоу Попс», приобретенных по совету Питера, чтобы награждать венгерских школьников), пока не нашла спортивные штаны, носки, рубашку с рукавами и полотенце. Я оделась, легла, накинула на ноги полотенце и стала слушать купленную по акции кассету с произведениями Брамса для фортепиано в четыре руки – пока не заснула.

Когда я проснулась, солнце сияло вовсю. Светланы рядом не было. Я лежала под махровым полотенцем и одеялом. Услышав голоса, пошла на кухню.

– Привет, Селин, – сказала Светлана. – Пыталась спросить, что ты хочешь на завтрак, но тебя не добудиться. Поэтому просто купила круассан, – французский круассан не имел ни малейшего сходства с американским. – Не знаю, в курсе ли ты, но во сне ты превращаешься в другого человека. Пока не спишь – мисс Покладистость, а ночью всё время пыталась отобрать одеяло. Я тянула на себя, но ты вела себя так агрессивно.

Круассан был одновременно хрустящим, нежным и слоеным. Один укус, и возникает чувство, что тебя любят.

Лувр приводил Светлану в жуткое волнение, но ей удавалось держать себя в руках: подобно мономану, в каждое посещение она сосредотачивалась на какой-нибудь одной картине. В принципе мы обе считали, что больше пользы разглядывать одну картину двадцать минут, чем пробежать мимо двадцати картин, каждой уделяя минуту. Чуть не полчаса мы простояли перед миниатюрой пятнадцатого века с мадонной в зеленоватом платье и лицом к лицу с китом – причем дело происходит явно в помещении. Светлана сказала, что с этой мадонной она идентифицирует себя в большей степени, чем с женщинами на других картинах. Она всё время спрашивала, с какой картиной себя идентифицирую я. Но ни с кем из увиденных персонажей я себя не идентифицировала.