Александр Иванов - Слова

Учение мое, как камень в воду,
Любви и мудрости создастся волны,
И волны будут те идти по своему пути.

И может быть, они кого-нибудь коснутся,
И может быть, помогут им проснуться.
Не важно, что меня забудут,
И был ли я? Иль буду?

Учитель старый умирал,
Что перед смертью говорил,
Об этом раньше знал,
Что прошептал себе сказал.
И умер.

Я на голос скорби иду, даже когда
она не зовет, движения души
идут самолетом, направления нет,
может, Запад, а может, Восток,
есть сигнал — кого подбили на взлете,
сколько спину свою ни горбь,
скорбь свою не закроешь горбом,
есть Запад и есть Восток,
и есть сигнал — кого—то подбили на взлете.

Дождь нетактично в окно стучит,
Ветер с такта его сбивает.
Так-то так, — дождь говорит,
Но ветер его забивает.

Я вам то-то и то-то хотел сказать,
Дождь начинает,
Но ветер бузит, —
Ничего он не знает!

Я природы многокрылая быль,
Буйство энергии, удаль,
А он это дождь забыл?
Или, может быть, он Иуда?

Я узы логические разбиваю в клочья,
Противоречия собираю в тучи,
Чтобы на людей обрушить
Грозой добываемые многоточья!

А бывает так, гроза, уходя, ворчит,
Истины — молнии в землю ушли,
Мелкий дождь монотонно накрапывает
И будто бы истину говорит.

Так-то так, все хорошо,
Ты поработал, ломит спину,
Противоречий никаких нет,
Так-то так, а теперь спи, ну!

Однажды жил человек
— и умер.
Господу помолимся, Господу помолимся,
а за что?
За то, что жил заскорузло,
Если даже собственное гузно
В чистоте не держал?
Но твердо знал, что есть интеллигенция,
Гнилая, вся в говне,
По пьяни говорил: — По мне,
Всех этих тварей надо бы в расход.
Бил в грудь себе: — Не потерпит народ!
Добился, вдруг поперхнулся,
Блевотина пошла, и захлебнулся.
Жил человек один и умер.

Вы, мнящие себя правильными людьми,
Скажите, что вам мнится?
Озлобленность к инакомыслящим?
И раболепное желание подчиниться?
Любым, сидящим на троне,
И думаете — удары жизни нас не тронут.
Вы, логику испохабив, взываете к Аристотелю,
Цитируете, когда выгодно — dura lex, sed lex,
И в то же время знаете — на троне подлец.
Говорите — пройди до окраины — лучше его не найдешь
И в то же время знаете, ложь!
К трону даже вошь не пройдет за грош.
Вы, имеющие хорошие прибыли и оклады,
Хотите, чтобы все оставалось и было как было?
А остальное для вас гнильцо и быдло.
Все у вас складно, но сказка ваша не станет былью.

Дождь сыплет сквозь сито туч —
«Гусиная кожа» на лужах,
И воду дождя они пьют,
Хотя это им и не нужно.
Ночью тихо мороз придет,
Повиснет над лужами в изумленьи,
Потом горестно и сильно вздохнет,
И те застынут от удивленья.

Наступило утро морозное, чистое,
Опушенные инеем деревья стоят.
При ветре пыль летит серебристая,
И стеклянными глазами лужи глядят

Я годами своими пророс
В следующий век, ничего
Не принимаю на веру,
Если явится мне пророк,
Я и ему не поверю.
Где они были, где они есть?
Люди страданиями и болью наелись,
Был Человек, несущий от Бога весть,
Памятником-объявлением стало тело,
Прибитое гвоздями в крест.
«Даже тех, кто меня бил,
Мысль ваша да выйдет из круга,
Как я возлюбил,
Так и вы любите друг друга».

Не помню — сколько было мне годов,
Четыре или пять, но был готов
Время изменить. Вещи свалены на пол,
Настенные часы стали напольными,
И по часам бью молотком словно молотом,
Каким-то одушевлением наполненным
В испуге! — Нарушил структуру пространства!
Бежал не по законам Бернулли,
Затем меня домой вернули, прилюдили
В обычное время и постоянство.
Но, видимо, и сейчас во мне сквозит
С ветром непостоянное братство,
Надо, надо разбить лежащее постоянство.

Мы сами блестящие,
Одежды на нас белые,
Мы твердо идем вперед,
Почему же люди не бедные
С взором горестным говорят,
Что не так все идет.

Историю России писали радонежской краской,
Кликуши кричат, — прошлое не тронь!
А прошлое обнажается, и виден обман и кровь.
Вот и сейчас достают радонежскую краску,
И мажут ею настоящее понятно по чьей воле,
Воинственно кликуши кричат: Готовсь к
Куликову полю!

Если кто-то не так подумал
И высказал это в слове,
Агрессивные крики звучат:
— Пятая колонна! Изведем ее поголовье!

Вопросы будут решать спортсмены и байкеры,
Мозги которых отбиты в драках,
Аргументы их — кулак и бита,
Остальные будут ходить в дураках.

Страна насыщена сумерками,
Отравлена каким-то зельем,
Кажется, мы опускаемся в средневековое
подземье.

Давай спокойно посидим
Покамест мы совсем не поседели,
Взор свой направим в дальние дали,
Мы так давно не молчали.
В молчанье уйдет бес печали,
Давай посидим без печали,
Не будем будить тишину,
Чтобы черти ничего не забрали,
Чтобы истину познали одну:
— Чем наше дыхание становится тише,
Тем более дыхание Бога услышим.

Когда меня не будет, наверное, за столом
или еще где, может, вспомнят обо мне,
скажет кто-нибудь раздумчиво: «Был он парень
странный
и не совсем в себе, стихи писал рваные,
и не совсем лоялен был к стране».
Скажу пока могу: «Время другое,
нельзя, как Есенин, душегрейку разрывая вдруг,
прокричать на всю округу: «Я люблю тебя, Русь!»
Любовь глубинная, тихая, в туне принимаются
когда противоречия,
и в душе соединяются в купе
Вера, Надежда и Боль, и не нужны тогда,
Историко-истерические речи».

Лишь только раздвинулись ноги,
В обрамлении черном, светлом иль без,
Появилась галантная Моги,
— Никого нельзя оставлять без надежд,
Могу я дать или не дать,
Смысла искать? Какой вам в этом толк?
Главное, чтобы я горела и плыла
И выделялся жизни сок.
А арифметика проста, и свой ты уд не три —
— Там, где было двое — будет вскоре три.
О, боги, все может Моги,
Если захочет раздвинуть ноги.
Когда я по-французски ни бе ни ме,
Мне хочется послать, але к Курбье.

Самая большая моя горесть,
Может, это дьявола заволокая тень
В непонятных одеждах, как горец,
Я хотел собственный показать свой день.
Вон он — это мое открытие!
Радостью хочу поделиться, смотрите!
Но вижу застегнуты лица,
Не поделиться, не разделиться.