Борис Житков - Очерки

Вот за это вирло и поворачивает мельник свой деревянный завод лицом к ветру. А завод стоит на одной ноге. Это толстая свая — она и есть та ось, на которой вертится вся мельница: и с жерновами, и с крыльями, всем своим поставом поворачивается.

Глубоко забита эта свая — в ней вся сила, вся держава. Да и мельница прочно на нее насажена. А ну рванет ветрило и сдунет всю мельницу, как спичечную коробку?! Да нет, шалишь! Тут уж своя, деревенская, механика. Плотно все плотник уделал. Стоит в зимние шторма мельница на самом юру. Буран кругом, весь снег дыбом подняло. Бьет мельницу, треплет. А она стоит бочком и только от порывов подрагивает.

А как задули осенние ветры — потянулись крестьянские возы к мельнице. Даром что грязь, распутица, — всякому хлеба смолоть хочется. Очередь стоит.

Повернуть мельницу? Сейчас. Всем народом наваливаются на вирло. Да ведь бывает, что и не скрянуть. Лошадей впрягают. А то у мельника вокруг мельницы набиты сваи, и вот от сваи к свае перетягивает он канатом вирло. А на канате блоки — тоже целая механика. И бывает, что мельник вдвоем с работником канатами поворачивают за вирло целый дом.

Был бы только ветер — завертится мукомольная фабрика. Ну а вдруг остановить надо? Не бежать же на двор да не хвататься за вирло — мельницу от ветра отворачивать. А если скоро надо, сейчас?

И тут удумал деревенский механик. На чердаке у мельницы устроен стопор. Попросту сказать — бревно. Один конец бревна заправлен под стреху крыши, а другим концом накрывает это бревно ось, ту ось, что идет к крыльям. Стоит налечь этим бревном на ось, и затормозятся крылья. Станут. А надо отпустить — подними бревно и привесь за конец под крышу на петлю.

Так и орудует мельник. Случится починка, или что в жерновах неладно, — бежит мельник на чердак, скорей бревно с петли долой. Навалилось бревно на ось, тут и мельник сам животом на бревне повис для нажиму, для тяжести.

Крылья все тише, все ленивей поворачиваются, вот уж еле движутся. Тут уж слез мельник с бревна, притянул его веревкой потуже к полу и пошел чинить. Бревно уж за себя ответит! Не хитро, но уж честно и без отказу.

Подойдите к ветрянке, к деревянной коробочке, послушайте. Урчит в ней внутри, погрохивает, будто жует она. Она и жует, трет каменными зубами хлеб. А откуда силу берет? Духом, вольным ветром работает.

Было время, говорили: всю Москву плотник поставил. Да где те времена? Города пошли все каменные, мосты железные, на мельницах паровик ухает…

А все же глянешь на деревенскую механику — и чего человек из соснового бревна не нагородил! Ума-то, сноровки во всем, в каждом повороте! Без гвоздя иная изба сложена, а века простояла.

Глядишь и диву даешься.

Сижу я раз с моим приятелем-столяром в цирке. Он меня в бок толкает:

— Смотри, смотри! Ах, чтоб ты пропал. Без промаху!

На арене жонглер. Кладет на задок, на пятку стеклышко, ногой подбрасывает и ловит в глаз, как монокль: ногой дрыг — и стекло в глазу.

Мой приятель хлопает, ногами топочет.

— Ах ты шельмец, — кричит, — а ну еще! Бис! Бис! Пропади ты совсем!

А тот, как ему нипочем: ногой дрыг — и готово! Всю дорогу домой столяр мой прийти в себя не мог.

— Скажи ты пожалуйста: без промаху! Расскажи мне кто, в глаза наплевал бы.

Наутро в мастерской стругает планку, модель для отливки ладит: тут точно надо — по мерочке, по ниточке. Стругает и приговаривает:

— Скажи ты на милость: без промаху! Я подошел.

— Ты не перестругай — «без промаху»-то! Померяй!

А он провел ладошкой по планке и вывернул из верстака: ладно, готова.

— Мерил?

— Чего, — говорит, — мерить: двадцать два миллиметра.

Я за метр. Туда-сюда тычу метром, к окну, к свету: кругом двадцать два миллиметра!

— Когда же ты мерил? — говорю.

— Да вот было двадцать три с гачком. Протянул две стружки — вот и чок-в-чок.

— Без промаху?

— Какой же промах? Пьяный я, что ли? — говорит.

— Так чего же ты вчерашнему-то дивишься? Со стеклышком-то? Ведь и ты без промаху.

Он обиделся даже.

— Приравнял! Это дерево и дерево, и больше нет ничего. А то… глазом!

А сам тянет рубанком стружку и под рукой чует меру и цену ей — стружке этой: на волосок не переберет, не перестружит.

Взял планку: раз! раз!

Смело к размеру подбежал — полдюйма снял. Приставил мерку — два шажка осталось. Смахнул стружку, слизнул другую — и чок-в-чок. Меряй не меряй: без промаху. Тут и глазом не поймать: точно.

А соберет части, сложит работу: шип в шип без щелочки, волоска не просунешь, как будто оно всегда так было — как срослось. Вот оно что значит — модельщик. И делает такой столяр деревянные модели тех самых вещей, что потом будут отливать из чугуна, из стали, из бронзы в литейной. Сделает модельщик по чертежу точно и прочно: формовщики отформуют, отпечатают в земле форму по деревянной модели. А форму зальют расплавленным металлом: он, как огненное масло, льется из тигля и заполняет все уголки в земляной форме и застывает. Окреп металл, сбили земляную форму, и вот стоит бронзовый слепок с той деревянной модели, что сладил столяр.

Миллионы плакатов висят на стенах по всему миру, цветные, яркие; миллионы красочных книг лежат на столах, на полках, на прилавках, и редко кто знает, кому обязаны люди, что могут за гроши купить цветную картину, кто это дал способ машинным путем в миллионах множить цветную печать.

Давно уже люди печатали буквы, печатали и одноцветные гравюры. Гравюры раскрашивали от руки. Но буквы печатались с выпуклостей, а гравюры переводились с прорезанных в медной доске канавках. А цветные картинки печатаются литографией с плоского камня, где нет ни выпуклостей, ни выбоин. Как это случилось, что человек дошел до такого способа, странного и с первого взгляда даже невероятного?

Теперь я расскажу, как это все случилось. Случилось это лет полтораста тому назад, и случилось не сразу.

Началось с бедности. Умер бедный актер, оставил восемь душ детей. Фамилия актера Зенефельдер. Сын его Алоизий бросился искать заработка — нигде ничего. Ему раз повезло с пьесой: написал пьесу, поставили в театре, кое-что заработал. Он давай еще пьесы готовить. Но тут вышло не то: ни театр не брал его пьес к постановке, ни издатели не брались печатать. А он думал, что пьесы замечательные и стоит отпечатать их, сейчас же раскупит публика. Не хотят печатать — сам отпечатаю. И Зенефельдер стал пробовать сам делать буквы. Ну хоть из дерева. Наделал букв, составил из них слово, намочил краской — и все пропало: буквы намокли, разбухли, и ничего не разобрать. Тогда он взял дома цинковую тарелку. Он решил навести на нее воск, на воске процарапать буквы и сверху налить кислоты. Кислота пусть проест цинк, где процарапано, и выйдут углубления в виде букв. А потом можно печатать: это уж известно. Накатал краски, краска залила углубления. Обтер сверху лишнюю краску — и тискай бумагу. Краска из углубленных букв пристанет к бумаге, и выйдет славный отпечаток.