Илья Бояшов - Повесть о плуте и монахе

Отправились крестьяне к самому атаману и жаловались на душегуба:

– Не ты ли, батька, обещал от белых да красных спасать наши села? И за то согласны были кормить твоих молодцев. Но вот твой стряпун выгребает по избам последние крохи, выметает все до песчиночки, даже дерьмом не брезгует – вот уж страшен стал почище генералов, почище комиссарских отрядов!

Рассердился атаман, приказал привести стряпуна. Явился на суд Алешка; и в одной руке держал ощипанную утку, а в другой черпак, отвисала его рубаха от связок лука и чеснока, положил он впридачу за пазуху еще и капустный кочан, рот его был набит кашей. И повалился в ноги:

– Не вели казнить, батька! Любят меня гуси-лебеди. Куры сами готовы ко мне бежать. Обожают меня поросятки – то-то поднимают ласковый визг, то-то похрюкивают, когда заскрипит вдали моя телега. Скажи, не был бы я так любим скотиною – разве возвращался бы в лес не с пустыми руками? Не знаю сам, что и поделать, когда отовсюду бегут да набиваются. Не могу пройти мимо такого кудахтанья, такого благодарного хрюканья! Как бы молвят: «А вот и меня возьми, утицу. И я, свинка, готова залезть в твою корзинку». И такой визг устраивают, что никакие платки, повязанные на морды, не могут их удержать.

Засмеялся атаман, сменил гнев на милость, но пригрозил: снимет шкуру со стряпуна, если далее будет он обижать крестьянина.

Алешке того и надо было.

Было много у атамана коней – но выбрал плут себе самую упрямую кобылу, с нравом бродливым и хитрым. Глядя на такого всадника, покатывались молодцы со смеху:

– Жердина на бочке красуется. Не слушалась Алешку лошадка, и плут свирепо к ней обращался:

– Куда суешься по буреломам, колдобинам? Ужо я тебя, вислоухая мякина. Ужо, окаянная беспутница, слепая безобразина, не миновать тебе, подлая, плетки…

Лошадка прядала ушами, пропуская ругань, – и шла туда, куда ей нравилось. Много раз брался плут охаживать ее плеткой.

Во время набегов позади всех трусил он на Каурой и все пришпоривал, стараясь поспеть к добыче, – но брыкалась Каурая и норовила свернуть в кусты да канавы.

Проклинал ее стряпун!

Когда же окружили повстанцев со всех сторон комиссары да казаки и прижали к лесам, к болотам, завел Алешка другие речи. Наклонясь к уху Каурой, взялся нашептывать:

– Не ты ли у меня умна, нетороплива да неходка, моя ласковая? Упитанные я позволил отгулять тебе бока! Разве буду мучить тебя, подстегивать, когда устремятся в атаку батькины отряды? То будет несправедливо – подставлять тебя, моя любимица! Спеши потише, езжай не торопясь – не ты разве любишь рыскать по зарослям, в буреломы самые заворачивать, пугаться пальбы да окриков? Не ты ли, милая, скачешь резво только в самую глушь?

Поглаживал он ласково Каурую по холке:

– Клянусь тебе, моя ушастая, – не буду перечить, коли тебе вдруг в кусты взбрыкнуть вздумается, коли понесет тебя по бездорожью.

И отпустил поводья.

Отпустили поводья и комиссары: ворвались в царские покои и расхаживали уже по залам, щелкали затворами, проверяли револьверы. Заплакала царица, затряслась от горя, и сам государь сделался бледен, а больной их сын обрадовался:

– Не иначе, явились прогнать нас из нашего дома. Снесут крышу, разломают стены да потолки… Быть мне на воле!

Просил царь к себе священника. И в то время, как пел священник дрожащим голосом, путаясь под суровым комиссарским оком, и роняла слезы царица, а государь молился, царевич твердил:

– Последний раз слышу службу в опостылевших стенах. Пора, пора в дорогу, хоть с котомкой, хоть босым изгнанником.

Шептал, сидя в своем кресле:

– Слаще ангельских голосов будет мне птичий гомон. Спасибо вам, господа заговорщики!

Слыша шепот своего сына, видя радость на его лице, крепился царь из последних сил.

В душную летнюю полночь разбудили царскую семью. Спрашивал царевич Алексей с забившимся сердцем:

– Неужели пора нам из наших комнат? Не мог он идти, государь понес его. Царевич спрашивал, прижавшись к отцу:

– Не в саду мы? Чувствую я свежий ветер!

Спускались они в подвалы, и был могильный холод.

И твердил царевич, прижимаясь:

– Свободен! Свободен! Его сердце сильно билось, и был он счастлив.

Зарядили бунтовщики револьверы и ружья. Вскричали комиссары:

– Смерть тирану!

И стреляли, и кололи штыками. Упав, мертвый государь сжимал в объятиях сына. Тот еще дышал. Решили палачи:

– Раздавлено змеиное гнездо! Не воскреснуть и змеенышу!

Набежали и закололи наследника.

А плут с монахом повстречались на дорожном перекрестке.

Увидел голодный плут в руках монаха кусок засохшего хлеба и, подняв плетку, потребовал:

– Ах ты, подпевала поповская, ряса монашья, знаю вас, побирушек, – все бы вам шататься да смущать людей своими бреднями. Отдавай-ка сюда крестьянский хлеб, иначе будет тебе худо, бездельник! Лишу тебя тощего твоего живота.

Монах отдал хлеб. Собрался плут подстегнуть кобылку, но ограбленный молвил:

– Не скачи по той дороге. Вижу – едут навстречу веселые охотники. Комиссары в кожанках поигрывают саблями.

Повернул было Алешка назад, но тотчас сказал монах:

– Слышу, и там, за поворотом, поспешают всаднички. Заливаются казаки песней, посвистывают…

Плут пригляделся – и правда, разглядел вдали комиссаров. Прислушался – и услышал казацкую песню. Заметил он:

– Пора нам, божий человек, податься в перелесочек, веселая здесь будет встреча!

Спрятались они в лес, и сказал плут с завистью:

– Спас ты мне жизнь. Видно, зорки твои глаза, если видят они то, что еще за поворотом.

Путник откликнулся:

– Слепы мои глаза – не зрят Божьих дорог, раскинутых, словно радуги, не видят куполов небесного града. Сияние его храмов глазам моим недоступно. Не видать также ангелов и праведников, с высоты на нас взирающих, слезами умывающихся от скорби за нас, грешников! Поистине, я слеп – не увидел Святой Руси!

– Что же, – молвил спасшийся. – Тогда позавидую твоему слуху!

Покачал монах головой:

– Уши мои заложены – не слыхать мне отсюда ангельских хоров и звона колоколов Господних, призывающих к покаянию. Не слышу зова праведного – глух я, лихой человек, поистине глух.

Плут тотчас смекнул, с кем повстречался:

– Не поводырем ли прикинуться юродивому? Послушав такие речи, любой разжалобится. Будет мне ночлег с похлебкой.

Явились они в село. Увидав Божьего человека, потянулись к нему старики со старухами, женщины с малыми детьми. Обступили странника. Он же утешал:

– Видно, горячо перед престолом Всевышнего молится за нас Богородица, коли мы еще живы. Одно лишь скажу – ждите прихода Господня, о Нем думайте! Буду молиться за вас, за сирот, за невинных младенцев!