Борис Екимов - Осень в Задонье

Сыновья Федора Ивановича тяготились хуторской жизнью и бытом. Старший уходил в райцентр, работал в «автоколонне» шофером. Но заработок был малый, машины — старье, одна мука. Жена, малый ребенок, съемная квартира — одно к одному. Пришлось возвращаться. Тем более что отец для молодых соседний дом купил. Нехотя, но вернулись в станицу, к отцовскому делу: своя скотина, чужая, на забой и продажу. По-летнему времени — пастьба, сенокос; по-зимнему — на базах работа: корми, пои, убирай. Потому и сетовал брат: «Скотина да скотина… Людей не видим». И конечно, завидовал: «Хорошо тебе, дальнобойщику…»

«Дальнобойщик» — слово красивое. Но что проку в словах… Порой лучше со скотиною дело иметь, чем с людьми. Не хотелось и вспоминать.

Асфальтовая дорога закончилась в станице. Дальше поехали по грунтовой, не больно езженной, порою колдобистой. Тут ни машин, ни знаков жилья. Степь да степь. Пологие ли, крутые, глубокие лесистые балки, курганы, вблизи и вдали.

— Здесь люди не живут? — спросил Тимоша.

— Мало людей.

— А волки?

— Есть волки.

— А мы их не боимся?

— Пусть они нас боятся.

Ехали и ехали; и наконец выбрались к просторной долине. На вершине высокого холма машину остановили, вышли из нее.

— Где наше поместье? Ты помнишь? — спросил отец.

Тимоша обвел глазами непривычную для него ширь земли, на которой глазу не за что было зацепиться, и лишь вздохнул глубоко.

Отец помог ему:

— Вон там, за речкой, видишь, высокий Явленый курган, а поближе, у Белой горы — синий вагончик. В прошлом году там были. Не помнишь?

Мальчик снова вздохнул и ничего не ответил. Глаза его были широко раскрыты, но не могли вместить такого огромного пространства земли и неба, увиденного будто впервые. Ему сделалось даже как-то страшновато, и он взял отца за руку.

Иван понял малыша, сказал:

— Поехали.

По белой меловой дороге спустились с холма; мелким бродом, на галечном перекате перебрались через речку и скоро объявились на своей земле, которую именовали с усмешкой поместьем.

Когда-то, теперь уже в давние годы, когда рухнула советская власть, сельский народ и поселковый наперегонки стал обзаводиться собственной землей. Одни — для прокорма в нынешней и будущей жизни, другие — на всякий случай: бери, коли позволено. Басакины в стороне не остались, оформив в аренду да в собственность полсотни гектаров земли довольно далеко от поселка, в Задонье, на родине отцов и дедов. Выбрали место приглядное и уютное: берег речки, прикрытый от ветра высоким обрывистым холмом, просторная луговина. Рядом — места когда-то знаменитые: Явленый курган, Церковный провал, Скиты. Одно слово — Монастырщина. Никто из Басакиных о земледельстве не думал. Взяли на всякий случай. А еще потому, что старший из братьев, летчик Павел мечтал: «Отлетаю, на пенсию выйду, буду здесь жить. Куплю дебаркадер, организую турбазу. Тут речка, лес. Чем плохо?»

Мечтаниями пока все и кончилось. Поставили под горою железный вагончик. Летом иногда приезжали на день-другой, отдохнуть на воле, порыбалить. Место было славное.

Просторную поляну, на которой стоял вагончик, надежно прикрывали могучий прибрежный холм с отвесным меловым обрывом, высокие белокорые тополя, развесистые береговые ивы, густые заросли краснотала. В этом тихом мире текла своя жизнь, которую лишь потревожил гул машины. Но он сразу смолк. И тишина сомкнулась.

Позднее, когда вернулись домой, отец и сын по-разному вспоминали прошедшее. Малый Тимоша повествовал восторженно родным и друзьям:

— Наш вагончик охраняет маленький зверь ласка!

— А еще — черные коршуны! Целая эскадрилья! Двадцать штук! Летают и летают.

— На бахче арбузы и дыни. Бери сколько хочешь. Там живут кабаны, лисицы, еноты и лось! Они любят арбузы. И даже волки приходят.

— На лошади я скакал! И не упал!

— В сене хорошо кувыркаться! Мягко!

— Раки ночью не спят!

— Бобры сделали себе огроменный дом! Они деревья грызут! Зубами!

— Лисица к нам приходила. На ужин! Мы ее угощали рыбой.

И еще одно, шепотом и с оглядкой:

— Там монах живет, тайный. Он живет ночью, а днем скрывается в пещере.

Все это было: любопытная, юркая ласка, живущая под вагончиком, ушастенькая, белобрюхая; стая коршунов, кружащих над своими гнездовьями и угодьями; бобровые заводи, хатки. Ездили на бахчу, уже оставленную хозяевами, но щедро укатанную ярко-желтыми дынями-«ломтевками» и поздними «зеленухами», арбузами. Там, почти открыто, кормилось зверье.

Навестили троюродного брата, отцова крестника, тоже Басакина, Аникея, который жил и хозяйничал рядом, за речкой, на обезлюдевшем хуторе. В большом хозяйстве его были даже лошадки, которых он любил и холил. Тимоша, и впрямь впервые в жизни, на лошади прокатился, визжа от восторга и страха.

И последнее, про монаха, тоже не было выдумкой. В первый же день заметили натоптанную дорожку, которая вела к речке мимо вагончика и уходила вверх, по склону холма, обходя меловые обрывы. Ранним утром, во тьме Иван слышал чьи-то шаги, но выглянув, никого не увидел.

Все объяснил Аникей Басакин:

— Завелся у нас монах. Какую-то пещеру копает на Явленом кургане. Молодой мужик. «В затвор, — говорит, — хочу…» Я ему толкую: хаты есть, выбери подходимую, оборудуй, поможем. Будет вроде хуторская часовня. Дед Савва уже не в силах. Ты будешь молиться за нас, грешных. Кто-то должен молиться. А он — ни в какую. «В затвор, в затвор…» Молодой мужик. В рясе. Говорит, из города. А может, и брешет. Не он один тут шляется. Подземный храм ищут. Там вроде святая икона. И золото. Припасли для них. Но наш вроде спокойный. К людям приходит, молится. Беседы ведет даже с моими ахарями. Может, и правда монах…

Так что мальчик ничего не придумал, рассказывая о монахе, о зверях и птицах, — все было правдой.

Отца его — человека взрослого — всплески восторга детского не удивляли; а в душе собственной появилось и не отпускало пусть и похожее, но иное.

Вернулись домой, в обычную жизнь; но порою вдруг отстранялись картины привычные и очевидные: поселковые улицы, машины, голоса людей и тех же машин, от которых не укрывали даже домашние стены, — все это порой отступало, а виделось вчерашнее: просторная степь и просторное небо, зеленые камыши и зеленые купы деревьев; чуялись: пресный дух воды, горьковатый — полыни, пахучего иссопа-«ладана»; слышался легкий ропот листвы в маковках тополей, плеск волны — во всем покой и покой, такой желанный, врачующий душу. И голос малого Тимоши, его сияющие глаза: «Она меня не боится! И я ее не боюсь!» Это — про ласку ли, куницу, которые живут рядом. Или про лошадь, на которую посадили его.

А еще помнился закат, малиновый разлив его на полнеба, а в стороне западной — багровые облака, словно сказочные утесы, которые понемногу остывают, покрываясь сизым пеплом. В мире тепло и тихо. И теплое тельце сына прижалось: головка у отца на коленях. Тимоша задремывает, но силится продлить долгий счастливый день и потому бормочет: «Мы с тобой… Мы не уедем… Мы будем долго здесь жить… Мы всех сюда привезем… Маму, Васю, бабушку, деда. И Никитку заберем. Здесь много места…»